Анатолий Приставкин - Тихая Балтия. Латышский дневник Страница 9

Но что приятно сближает и их, и наших вождей, это железная «нетерпимость и злоба к противникам». Всяким противникам, конечно. Но особенно к политическим. Да и слово «комиссар» из тех же времен.

А уж мы с ним и вовсе сроднились.

Вот я хочу привести слова одного такого замечательного комиссара. «Знайте, молодцы, — обращался он к своей команде. — — Вам можно будет все делать, все получить, все перемолоть, всех заключить, всех сослать, всех казнить…»

Нет, нет! не подумайте, что это говорил Тухачевский при подавлении какого-нибудь восстания тамбовских крестьян или знаменитый матрос Железняк, пообещавший уничтожить сразу миллион человек, если того потребует революция…

Так говорил еще наш французский революционный комисcap, но как замечательно похож он на своих большевистских потомков!

И вот результат всех названных действий, как отмечает история:

«И ВСЕ ТОТЧАС ПРИШЛО В САМЫЙ ПРОЧНЫЙ ПОРЯДОК».

Мы сегодня тоскуем по «прочному порядку», но путь к нему очевиден. И хоть мы чуть позже начали, века на полтора что ли, но более преуспели: их суды послали на казнь всего-то несколько десятков тысяч, а для нас это была чуть ли не дневная норма, наш общий счет далеко за миллионы!

В этом смысле НАШ террор, как и всё остальное, самый лучший в мире.

Хочется отметить и такую главную, пожалуй, особенность: и там, и здесь террор направлялся против людей обыкновенных. В основном, как пишут французы, против крестьян, солдат и мастеровых. Против кого направлялся наш террор, вы и сами помните.

Ну, а цель террора довольно точно сформулировал основоположник и родоначальник научного терроризма, великий вождь и учитель трудящихся всего мира товарищ Робеспьер. Он хотел «пересоздать человека» и «возродить человечество».

«Террор направлен против, — цитирую основоположника, — мерзости личного „я“.

Вот теперь до конца прояснены и понятны и коренные задачи советской власти: убить в человеке человеческое, лишить его индивидуальности, сделать его придатком государственной машины, ее послушным — по Сталину — винтиком…

А для этого надо было объявить БОЛЬШОЙ ТЕРРОР своему народу.

Рабочим и инженерам (суд над Промпартией), крестьянам (раскулачивание), военным, политикам, врачам…

И, конечно, деятелям науки и искусства.

Союз писателей одно из многих и даже не главных звеньев такого террора, он послал на гильотину (то бишь на расстрел) тысячу двести писателей, еще столько же сидело в лагерях. Кем они оттуда вышли и вышли ли, это никого не интересует. И Союз писателей не интересует тоже.

Большевики-ленинцы, вслед за Робеспьером, ставили целью создать человека новой формации, и, в целом, изничтожив во время своих кровавых опытов лучшую часть нации, они более даже, чем французы, достигли своей цели.

В большевистской «пробирке» (одна шестая часть планеты) возник некий гомункулус (Homunculus), под иным, правда, названием: «homo sovieticus», человек, поразивший весь мир своим особым «советским характером» (читайте «Как закалялась сталь»), вовсе не верующий в Бога, но зато верующий в родную партию и в ее Политбюро.

Мы все, без исключения, кровные дети коммунистического террора, который «сокрушил все умы, давил на все сердца; он составил силу правительства, а она была такова, что многочис-ленные обитатели обширной территории как будто утратили все качества, отличавшие человека от скотины. Казалось, что в них осталось столько жизни, сколько правительству было угодно им предоставить. Человеческое „я“ не существовало более; индивидуум превратился в автомата…»

Но я опять перепутал времена, эта длинная цитата взята мной у участника первой французской революции, хотя звучит она так, будто мы с вами итожим сегодня плоды семидесятилетнего хозяйствования.

Как-то один японский бизнесмен заметил моим соотечественникам: «Вы все время говорите на несколько тонов выше. Ваши диалоги начинаются с решительного „нет“. У вас даже муж с женой в кафе разговаривают в повышенных тонах, без конца выясняя отношения. Мы не понимаем, когда вы воинственно и активно, напором, а не разумом пытаетесь утвердить истину…» Это он говорил не о Верховном Совете; его в скандальном таком виде, на уровне, скажем так, хамско-бытовом, как коммунальная кухня, тогда еще не было. Японец, как я понимаю, имел в виду как раз наш, воспетый классиками соцреализма, «советский характер»…

Давайте заглянем себе в душу и признаемся, хоть что и страшно: пока мы такие, мы не сможем построить свободного общества, какие бы замечательные законы сегодня мы ни принимали. Но, более того, мы и законов не примем, и будем с надеждой оглядывайся назад, ища там, а не впереди спасение для себя.

И это хорошо понимают большевики. Для нашего успокоения они, конечно, будут утверждать, что всё в прошлом, и ребята из КГБ занялись устройством музеев, а в свободное время с радостью выезжают за город копать картошку, а классовой и идеологической, и всякой прочей борьбе, то бишь террору, пришел полный конец… (Комиссары, даже французские, тут нашли бы иное, покрепче, словцо).

Но это неправда.

Наш красный террор вечно живой, подобно вечно живому ленинскому учению. Да они между собой родня.

Никак не пойму, отчего в недавние времена не догадались они создать институт, ну, такой, скажем: «Марксизма-терроризма». Или что-то подобное.

Вот где для науки непаханое поле!

Я даже темку подброшу, такую, например: «Терроризм как высшая стадия социализма». Да, может, еще и создадут. И на практике воплотят. Партия на месте, армия тоже, и органы безопас-ности там, где были всегда: на Лубянке! И щиты, и мечи не сданы в организованный ими музей. Чуть подзастоялись, но рвутся, рвутся к настоящему делу, борьба с картошкой не может их устроить.

И комиссар Робеспьер, как бы он сегодня ни именовался, вспоенный со времен райкома идеологическим молоком этой партии, все тот же, что и полтора века назад. Но, если и отличается, то тем лишь, что объявил перестройку…

Перестройку своего аппарата.

А как аппарат, очень, кстати, смахивающий на бывшую гильотину, перестроят, переналадят, очистят от ржавчины, соскребут старую кровь, то можно будет и запустить в работу.

Да уж, кажется, и запустили… В Вильнюсе, в Риге… Пора и в России начинать. Комитеты общественного спасения наготове, ждут своего часа…

Впрочем, снова перепутал, это у них так звалось, а у нас они свои, доморощенные, и зовутся комитетами «национального спасения». Да хрен редьки не слаще! Пальцем ткнешь, все — или Швед, или Рубикс, или еще какой цековский или обкомовский деятель.

Есть препятствие, правда: Борис Ельцин. И не поставишь пока к стенке, как в прежние времена комиссары ставили… Хоть страсть как хочется… Шуму много будет.

Да и Собчак или Попов тоже пока невозможны.

Но можно ведь и с малого начать, со священников, например. Tyт не Польша, не станут уж так шибко о них убиваться. Это еще Ильич сообразил, на заре советской власти именно с них и начал.

Да он нам во многих начинаниях опять голова.

Небось, не кто-нибудь, а именно он в те смутные времена «приостановил» закон о печати… Не нынешним крикунам чета: девятьсот субъективно разгулявшихся газет, а заодно тысячу триста журналов и пятьсот издательств, да так «приостановил», что больше о них никто и не слышал до сих пор.

И еще одно завещал нам Ильич, это холить да лелеять нашу родную защитницу армию…

И я скажу: армия нам нужна, хотя никто не станет добиваться, особенно сами военачальни-ки, чтобы была она у нас профессиональной, и все по причине, что держат ее не для защиты oт врагов, а для той самой войны, которую в 17 году объявили большевики своему народу. Армия занимает в государственном терроре особое место, потому что способна пропустить через себя и обработать миллионы молодых подростков с их неокрепшими душами. При помощи особой системы подготовки можно этих ребят сформировать, чтобы, послушно оседлав танки, могли они в нужный момент выйти на улицы и стрелять, в кого им прикажут…

А в кого они стреляли в Тбилиси или в Баку, или в Вильнюсе, мы хорошо помним.

Тут главную роль играет политическая подготовка, которая в армии (нашей армии) всегда ставилась выше боевой, так же, как политработники поднимались выше боевого командира.

Ну, а создание в подразделениях особого настроя и «дедовщины» необходимо для устрашения непокорных, непослушных и слишком думающих. Или из них навсегда вышибут «мерзость личного "я"», или пришибут насмерть. А сколько уже пришибли, не сосчитать.

Вот и выходит, что участие воинских частей в подавлении национальных движений — вовсе не случайный эпизод, а законные для системы большевистского террора функции армии.

Так же как патрулирование на бронемашинах в мирное время по центральным улицам столицы и маневры десантников, и набеги омоновцсв, и тому подобное.

Но мы и тут не оригинальны, у французов в отличие от кадровой, тоже была «особая революционная армия», созданная для насильственного исполнения законов центральной власти.