Альфия Умарова - Жизнь, которая приснилась...

Альфия Умарова

Жизнь, которая приснилась…

Размытая к утру, чернота ночи нехотя сменилась поздним рассветом, неспешно перешедшим в серый день. Пасмурный, придавленный плотной облачностью, часам к четырем пополудни он уже выдохся и начал тихо угасать, уступая ранним сумеркам. Те не заставили себя ждать и завладели городом по-хозяйски, обволакивая, делая неясными очертания деревьев, людей, зданий. И лишь свет в окнах домов отважно сопротивлялся наступающей темноте своей одуванчиковой желтизной и казался особенно теплым в эту морозную пору.

Холодно.

Порывом ветра качнуло старый уличный фонарь, и тот в ответ коротко и жалобно скрипнул. Скакнувший вниз луч, смазанный снегопадом, выхватил из тени фигуру человека на бульварной скамье. Он сидел неподвижно, ссутулившись, обхватив наклоненную голову руками. Защитного цвета телогрейка, вытертые на коленях джинсы, ботинки. Лица не видно, но, судя по совсем седым, торчащим из-под черной трикотажной шапки волосам, немолод.

Человек не шевелился.

Глава первая

Александр

Когда мать сказала, что Антонина собирается познакомить его с девушкой, Саша заартачился было: «Да что вы меня как телка-то… Захочу если, и сам с любой…», но всё же согласился: «Ладно, от меня не убудет». Даже любопытно стало, что за девушка, попытался представить ее, а потом решил: «Да что фантазировать, вечером и увижу, какая».

Высокая и худосочная, Ася, как ни странно, понравилась Саше, хотя вообще-то в его вкусе были другие – более упитанные и не такие «дылды». Но что-то в девушке зацепило. То ли глаза, похожие на спелые черешенки, которые, казалось, всё время лучисто улыбались; то ли длинные, по пояс, каштановые волосы – такие шелковистые, что их хотелось потрогать; то ли лицо – миловидное, с россыпью мелких веснушек, оно словно говорило с детской открытостью: «Я рада тебе и верю: ты – хороший!»

Глупенькая, наверное, решил Саша, домашние девчонки все такие.

– Ася, – смущенно представилась она, и конопушки на ее щеках залило румянцем.

Он тоже смешался вдруг, разволновался, хотя давно уже не робел перед девчонками.

– С-саша, – произнес, запнувшись.

«Вот я дурак, еще подумает, что заикаюсь».

Так и познакомились. И не догадывались, что свела их вовсе не соседка тетя Тоня, а другая женщина – по имени судьба. А эта дама не из болтливых, держит до поры до времени в секрете свои задумки. Пойди узнай, каких испытаний припасла.

Ему было двадцать четыре. За плечами остались школа, ПТУ, где выучился на сварщика, и служба в армии. После нее хотел поступать в техникум, но мать отговорила: «Со своей профессией ты, Шурик, и так всегда сыт будешь. И семью прокормишь, когда женишься. А вот Маше надо в институт. Кто ж ей поможет, кроме тебя?»

Вот и пришлось помогать, отца-то не было. То есть изначально он, само собой, был. Но когда Сашка учился в первом классе, а сестра Маша и вовсе под стол пешком ходила, родители развелись. Матери тогда и тридцати не было. Она говорила, что ей надоели отцовы пьянки, а еще то, что он «ни одну юбку мимо себя не пропускал». Про «юбки» Саше было не очень понятно: чтобы они сами по себе ходили – такого Шурик никогда не видел. Может, просто по другим улицам ходили? Скорее всего, так и было, решил мальчишка, а отец, наверное, когда они ему встречались, юбки эти «мимо себя не пропускал», ловил и возвращал хозяйкам.

А вот что батя выпивал иногда, это Санька хорошо помнил. В такие дни он возвращался домой радостный, пел песни, кружил и подбрасывал к небу хохочущую Машку, и та визжала от радости. На этот шум во двор выходила мать. На ее обычное «опять нажрался, сволочь!» отец всегда миролюбиво возражал: «Ну, зачем сразу нажрался, Клав! Подумаешь, посидели с мужиками, выпили по стаканчику-другому… Так домой ведь я сам пришел, сам, к тебе, душа моя, к ребятишкам нашим». «Душа», махнув на него рукой, ворча уходила в дом и сердито гремела там посудой. А отец, пока мать не видела, совал детям в ладошки по пятачку, на кино, или подтаявших в кармане, облепленных табаком карамелек. Санька монетку у сестренки потом отбирал: «Всё равно потеряешь, дурочка», и всегда отдавал матери.

Удивительно, но именно эти моменты из детства запомнились Саше как самые счастливые: выпивший отец всегда бывал добр, щедр и весел, хотя в другие дни больше виновато молчал и безропотно выполнял всё, что велела ему мать. Когда он занимался чем-то по хозяйству: забор ли подправлял, чистил ли в курятнике, что-то приколачивал или пилил, было видно, что делал это будто из-под палки, без желания. Если бы не бдительное око матери, плюнул бы на эту трудотерапию и был таков. Даже совсем еще пацаненком чувствовал: отцу дома плохо, он мается, хочется ему на свободу, к друзьям – так же, как и самому Сашке бывало невмоготу, когда ребята гоняли мяч на пустыре, а его мать не отпускала. Он понимал отца, и потому ему было жаль его.

Отец потом еще раз женился, детей завел в новой семье, а вот мать замуж больше так и не вышла: видать, своего «изменщика» да «пьяницу» продолжала любить или не хотела их с Машкой травмировать. Пришел бы в дом чужой дядька, воспитывать их вздумал, кричать… не дай бог еще руку бы поднял. Да мать бы такое не стерпела, с ее-то характером. Ругать своих детей она вообще никому не позволяла. Говорила соседям: «Если в чем провинились мои, мне скажите, я сама их накажу, а вы своих воспитывайте».

В общем, такая вот семья была: мать, сын и дочь. Как жили? Да не хуже других, без большого, конечно, достатка – времена-то советские, изобилием не баловавшие, но и не бедствовали. Мать, женщина властная, жесткая, с мужской хваткой, управлявшаяся с одинаковым умением топором и вязальными спицами, пыталась доказать всему свету, что она – сильная, сумеет выжить и без мужика. Даже баню построила, можно сказать, одна – много ли помощи от сына-подростка? И всё что-нибудь эдакое придумывала: то фотообои наклеит с видом диковинного для их мест водопада, то собственного изготовления искусственными цветами весь дом украсит, то навяжет крючком пестрых ярких покрывал… А уж как удивляла соседок своими кулинарными «изысками»: мармеладом, сваренным из варенья и желатина, «шоколадным» маслом, в которое чудесным образом превращались обыкновенный маргарин и какао, а то конфетами из детской смеси «Малютка»… В общем, на выдумки была горазда. И дефицит на это толкал, понятное дело, в магазинах-то шаром покати было в ту пору, да еще страсть как хотелось похвастать: вот ведь какая умелая хозяйка, всё в руках горит.

Глава вторая

Родители

На ласку мать была скупой, саму-то маленькую редко по голове гладили. Да и когда, кроме нее у родителей еще четверо – три сестры да брат. Росла Клаша, как и вся ребятня деревенская: с малолетства умела и косить, и сено сгребать, и козу доить. А уж грибы с ягодами вообще лучше всех собирала: росточком-то небольшая, к земле поближе, да и глазастая к тому же.

Поскольку была Клава в семье самой младшей, «поскребышем», то доставались ей лишь сестринские обноски. Нарядов у девчонки отродясь не было, и потому она спала и видела собственное, только ее, платье – ситцевое или из сатина, даже пусть из материного перешитое, но только специально для нее. С обувками совсем беда была: ношенные тремя сестрами до нее, они редко доходили до Клаши, разваливались по пути. Летом-то ничего, можно было и босиком пробегать – больше все равно не в чем, а вот зимой, заспавшись, оставалась без валенок – подшитые разбирали старшие. Опять приходилось сидеть дома или идти на улицу в худых, подложив внутрь соломы. Каждый день она давала себе обещание утром проснуться пораньше и отвоевать пару обувок, но сон бывал так крепок, что даже спрятанные ею под подушку с вечера чёсанки утром непонятным образом «уходили», а сестры снова смеялись над засоней.

Сестры вообще держали ее в черном теле, шпыняли по любому поводу, заставляли не по разу мыть полы или перестирывать белье. С собой Клавку по малости ее лет никуда не брали, но любопытство в девчонке пересиливало страх, и она украдкой, издали, подсматривала, как сестры вместе с другими девчатами в теплые летние вечера сидели с парнями на деревенской завалинке или прохаживались вдоль реки. И только хроменький брат Александр, повредивший ногу еще в детстве косой, очень спокойный, работящий, говоривший мало и всегда негромко, любил ее и никогда не обижал. В благодарность за это Клава дала себе слово: когда станет взрослой и родит сына, назовет его в честь брата. «Вот бы еще характером на Шурика походил…» – мечтала она. Слово сдержала: сына, родившегося, когда самой было девятнадцать, назвала Сашей, ну, а девочку, появившуюся на свет через четыре года, Машей назвал муж.

«Муж» – слово-то какое важное, взрослое. Клава стеснялась даже произносить его, а не то что представлять, что и у нее когда-нибудь будет «муж». Ей было почти восемнадцать, и она всерьез думала, что на такую «старую» никто уже не позарится. Наверное, потому и выскочила за первого, кто позвал, – длинного и худого как жердь, но веселого парня Сергея, приехавшего проведать своего армейского сослуживца. Пока гостил, приметил соседскую девчонку Клашу. Маленькая, шустрая, крепко сбитая, да еще, говорят, и работящая как трактор, Клава приглянулась ему сразу. А что, возраст уже подошел, жениться все равно когда никогда придется, почему бы и не на этой кнопке?! Да, росточком она не вышла, в пупок дышать будет, а с другой стороны и хорошо – никто не уведет. Попросил родителей друга стать сватами. С невестиной родней сговорились быстро, похоже, те были рады сбыть с рук Клавдию: хоть и родная дочь, а все равно лишний рот. Пусть муж кормит. Расписали их в сельсовете, вечерком посидели по-семейному – вот и вся свадьба. Через пару дней Сергей уже увез молодую жену, приданого у которой была подушка на гусином пуху да узелок с парой ношеных платьев и сменой белья, на свою родину, далеко от родителей.