Елена Стяжкина - Один талант Страница 19

Федор приносил пользу: азбуку Брайля, плеер, аудиокниги, самоучитель по плетению корзин, кнопки быстрого вызова. Он купил Савелию большой мобильный телефон, скорее всего ворованный и старый, зато удобный для пальцев.

На первых трех кнопках были «Скорая», пожарные и милиция. На четверке – Федор, на пятерке – Наташа.

«А других не надо», – сказал Савелий.

«Подумаешь, потом скажешь», – не согласился Федор и был прав.

Думать о том, кого разместить на кнопках быстрого вызова, было гораздо приятнее, чем думать о жизни, которая кончилась как-то неожиданно.

Когда Наташа копошилась на кухне, Савелий исследовал свою спальню. Он нашел в ней кресло, журнальный стол (синяки под коленями не переводились), дверь, ведущую в туалет. Там он легко разобрался с краном, работавшим на фотоэлементах, нащупал туалетную бумагу, прикинул (и угадал!) место, где могли бы висеть полотенца.

Ему показалось, что он победил, но пространство умудрялось меняться и доставало Савелия то неожиданным ударом дверей, то холодной водой, которая никак не нагревалась, то креслом, отъезжающим в сторону чугунной батареи. Узнавая мир, где ему предстояло быть, он часто падал. И думал о том, что в этой бессмысленной битве не стоило участвовать. Ему казалось, что в бабкином доме он справился бы лучше.

Однажды, убирая со стола, Наташа подошла к нему так близко, как он не любил и никому не разрешал. Он отодвинулся, отклонился на стуле. Задние ножки качнулись. Савелий упал и больно ударился затылком.

«Если тебе надо, – засмеялась она, – только скажи, ты же знаешь, я женщина чистая и свободная… И духи те давно выбросила…»

Засмеялась и нависла.

«Мне не надо», – сказал он.

Она прерывисто вздохнула. Обиделась.

«Мне не надо так, – снова заговорил он. – Я видеть хочу».

«Ну вот ты и сказал, – улыбнулась она. – Хочешь – значит будешь».

Пастораль.

Мирная сельская жизнь. Без претензий на подвиг. Только на глупость.

У него висела такая картина в том доме, что остался Машке. Голубое небо, зеленая трава, девушка, переодетая в шкуру волка, следит за тем, не балует ли на охоте ее парень. Парень не балует. Он стреляет из лука и убивает волка. И вместо роскошной шубы получает расходы на похороны. Картина называлась «Сильвио и Доринда».

Машка называла ее «Савелий и Дурында».

А удовлетворения никакого не было. И облегчения-привыкания не наступало. Савелий не мог внятно объяснить, отчего стал ждать того темного и страшного, что накатывало временами и заливало лоб холодной липкой водой, количество которой превосходило все его представления о возможностях собственного организма. И могло бы быть предметом гордости, да.

В конце концов, он все еще ел, ходил, снимал штаны, проводил расческой по волосам. Он слушал книги и был им – всякой и каждой, даже самой глупой – рад. В конце концов, он улыбался, разрешал вывозить себя на природу, смысла которой никогда не понимал. Он даже слушал футбольные матчи, обнаруживая в себе болельщика. Все было не так плохо. Не так, как раньше.

Его новое «плохо» было простым. Каким-то детским – с оттопыренной губой, с легкими, но жгучими слезами, которых он отчаянно стыдился, а потому воли не давал. Есть, пить, ходить на горшок и просто ходить, говорить тоже. Понимать, где право, где лево, соединять снег и зиму, лужи и осень, ориентироваться по часам – чтобы что?

Чтобы вырасти и пойти работать? Чтобы вернуться и всем доказать?

Чтобы снова владеть теми, кто забыл его так же быстро, как это сделал бы он сам?

Он думал о том, как вел бы себя в этой ситуации Первый. И как вела бы себя бабка.

Первый лечился бы. Самозабвенно. Он окружил бы себя ими всеми, держал на коротком поводке своим длинным знанием их пустых, но обидных секретов. Они бы, и сам Савелий, считали за счастье помочь, подать, подтереть… Они бы ждали, когда он сдохнет, когда замолчит, но мыли бы ноги и пили воду.

А бабка гоняла бы змея. Заливала бы страх до состояния, в котором хотелось песни и драки, кричала бы через забор соседям. И те, слетаясь на дармовую выпивку, орали бы с ней матерные частушки, чтобы разругаться без повода и помириться без сердца.

И бабка, и Первый умирали бы так, как жили.

Выходило, что Савелий не жил никак. Но у него было достаточно денег, чтобы этого не замечать.

«Давай побреемся, – сказал Федор. – Хочешь, я парикмахершу тебе привезу. Заодно и пострижет».

«Зачем?» – спросил Савелий.

«Косы скоро плести будем, – огрызнулся Федор. Помолчал. Добавил нехотя: – К тебе телевизор из Москвы. Сейчас у Машки сидит. Очень просит…»

«Кто просит? Кто сидит? Какой телевизор?»

Савелий знал все ответы на все вопросы. Он просто прошивал панику звуками. Прятался за шумом, как делал всегда.

«Я тоже сказал, что ни к чему это. Клоуна из тебя делать… На весь мир».

«Пусть приедет, – сухо бросил Савелий. – Пусть приедет сама, без камер…»

Наташа шумно вздохнула, загремела посудой. Затеялась с уборкой. Впустила в комнаты запахи – среди них Савелий узнавал сосну, немного химическую, резкую, ландыш и мокрую газету. Наташа мыла окна, полировала двери, натирала кафель.

Комиссия из центра – это всегда повод подмыться.

И побриться.

Савелий согласился. И на стрижку тоже, и даже на маникюр.

Пигалица. Снова Пигалица.

Хотела увидеть его пораженцем. И торгануть им слезливо, но поучительно. Но кто скажет, что это ее желание – не живое чувство? Ну?

Не важно, что она там объясняла себе и своему начальству. Важно, что она сидела сейчас у Машки на кухне и…

Он отпустил (по сути, выгнал) Наташу. Он сам открыл дверь, впустил и даже помог снять пальто. Знал, что не сможет его повесить. Положил на диванчик.

«Это я…» – сказала она.

«Неужели?» – усмехнулся Савелий и стал ее трогать. Ее волосы были теплыми, губы – живыми, с трещиной-ранкой в уголке. В их поселке это называли «заедой». Плечи ее показались Савелию острыми, сопротивляющимися, а грудь – неожиданно налитой, плотной и горячей. Он погладил ее шею, щеки и провел пальцем по носу… И неожиданно поймал руками ее улыбку.

Закрыл глаза. Вздохнул, обнял за плечи и прижал к себе. Чуть-чуть…

Он хотел предложить ей деньги на побег от слюнявого пижона. Только деньги, без себя в нагрузку. Он хотел купить ей не «бентли» или виллу на мысе Антиб, как делали все люди его круга. Он хотел купить ей свободу.

Макушка Пигалицы оказалась у Савелия под подбородком, а в живот уперся арбуз.

«Ты все-таки женила его на себе? А теперь носишь аквариум?» – спросил он хрипло.

«С одной рыбкой», – сказала она.

«Значит, любовь? – усмехнулся Савелий. – Общие дети? И всякое семейное счастье? Поздравляю…»

Она обиженно хмыкнула, пожала плечами, отстранилась. Но заговорила деловито, напористо: «О вас и вашей трагедии часто пишут газеты. Фотографии ужасные. Сплетни… Мы можем это исправить. От первого лица. Мы заткнем им рты!»

«Зачем?» – спросил Савелий.

Любая болезнь сама по себе правда. И других правд она не признает. Для нее вообще нет других: ни людей, ни ситуаций. Она сама отсчитывает время, определяет границы нужного и ненужного. И эти границы не совпадают, мать их тетка, ни с какими пунктирными линиями, условно нанесенными на чужие карты. И беременные женщины должны бы об этом знать. Нет?

Разве рыбка не рассказала тебе об этом? Разве есть жизнь за пределами твоего пуза?

Ах да, беременность не болезнь! Но разве есть у тебя сейчас другая правда, кроме той, что толстый масляный слюнявый хлыщ скоро станет отцом?

«Вы и сам теперь толстый! – сердито и задиристо выкрикнула она. – И еще… И еще… Вы недостаточно слепой, чтобы все это понять!»

Это была такая наглость, что Савелий не смог удержаться: рассмеялся. Ржал как лошадь. На глазах, которые оказались недостаточно слепыми, выступили слезы. Он не мог остановиться. Он радовался, что правильно выбрал ее, эту Пигалицу, потому что с ней можно было дружить.

И он практически полон сил. Если ему все еще смешно. Если на месте, где привычно царили отвращение и пустота, появилась вдруг боль. Потому что пустое, кажется, не болит.

«Ты разбираешься в мобильных телефонах?» – спросил Савелий.

«Вы хотите продать или купить?»

Продать или купить. Других вариантов жизни уже давно не существовало.

«Найди в моем телефоне номер Питера. Там должно быть записано “Питер-гид”. Или “гид-Питер”. Не помню… Если я недостаточно слепой, то почему бы мне не съездить на экскурсию? Нашла? Теперь впиши его на кнопку быстрого вызова. На семерку. На шестерку можешь вписать свой…»

Брахистегии – странные деревья. Цвет осени у них наступает раньше, чем цвет весны. Первые листья – желтые, бронзовые, красные тоже. Лес миомбо пламенеет ими. Но не в предчувствии-отчаянии падения. То, что должно умереть в логике среднерусских лесов, там, в Африке, просто ждет своего цвета. Желтое и красное становится зеленым и зеленым же усыхает. Получается другая осень.