Елена Стяжкина - Один талант Страница 20

Савелий позвонил Питеру. Тот узнал его сразу. Назвал по имени. Савелий довольно усмехнулся: такая у них, у гидов, работа – знать клиентов по голосу. Питер спросил: «Ты хочешь приехать?» Он ответил: «Да». И сказал еще, что совершенно слепой. Stone-blind. Слепой как камень.

Савелий хотел, чтобы он догадался, чтобы сам предложил сделать рейс и встретить в удобном аэропорту стыковки. Но Питер молчал. И просить все-таки пришлось.

«Через Стамбул». Савелий перезвонил Питеру через три тысячи шестьсот секунд, которые добросовестно отсчитал, прибавляя к каждой цифре заикающееся «и». И тот предложил лететь через Стамбул. «А номер паспорта я нашел в прокате машин. Я закажу билеты на сайте. Ты все еще Шишкин?»

Он был все еще Шишкин, а потому украл из кошелька у Наташи немного денег. Это были его деньги, выданные на хозяйство. Но Савелий взял их без спроса.

Еще он смог найти и открыть сейф, три часа лупцевав его настоящей кувалдой. Ее подарили Шишкину на юбилей, отмечать который считалось дурной приметой.

Сейф, обещавший титановое сопротивление, сдался чуть позже, чем начальник областной милиции, сосед. Он стоял под дверью Савелия и орал: «У тебя воры? Сейчас вызову своих! Держись там!» Савелий, вытирая со лба пот, кричал в ответ: «Не шебурши! Я музыку слушаю!» – «Так ночь же, ночь, Вениаминович! Спят же люди… Совесть имей…»

«И честь, ага», – буркнул Савелий. Из сейфа он вытащил полезные чужестранные деньги, паспорт и две кредитки, пин-коды которых модно совпадали с датой его рождения.

Еще нужно было вызвать такси, найти сумку, пиджак, смену белья, пару футболок, удобные кроссовки, зубную щетку. Еще нужно было понять, сколько сейчас времени и как сбежать от Наташи и ото всех. Сбежать, чтобы не искали и не думали даже…

Он метался по квартире, натыкаясь на мебель, которую успел возненавидеть и обещал сжечь при первом удобном случае. Его «умный дом», будь он проклят, откликался автоматическим включением телевизора, воды, подогрева полов, микроволновой печи и кондиционеров, которые сами уже не понимали – охлаждать или кипятить им Савелия Шишкина.

Но он перегорел и заморозился сам. Сдался вдруг на мелочи, когда не смог узнать свою зубную щетку – среди трех похожих, а может быть, даже одинаковых. Он не знал, зачем ему три. Не знал.

Сел на пол в ванной, подтянул колени к подбородку. Мрамор под задницей откликнулся и стал теплым.

Савелий подумал, что все это – бесполезно. В тех книгах, что он читал, люди заедали беду рассветом, супружеством или залпом победы. Один только честный доктор Джекил писал, что час его смерти давно наступил, а все остальное касается не его. Другого.

Но у Савелия случилось обратное превращение. И кто-то с тихим голосом закрыл ему путь назад. И почему-то забрал отвращение, которое, по всему выходило, было его, Савелия, стержнем. Его изобилием света. Излишком, которого он не вынес.

Савелия не стало, как не было. Ни в прошлом, ни в будущем. И никто бы теперь не взял его в слепые музыканты, потому что не было больше музыки. И в переплетчики книг, потому что не было уже силы, которой эти книги зачитывались до дыр. Его бы не взяли даже в настройщики роялей, потому что где он и где они, эти, срака-мотыка, рояли.

И глупо было даже думать о саванне и пацанах, взрослевших, ночуя на голой земле. Савелий и без них это умел. Ночевать на земле, в снегу, в подвале, просто под дверью. Он давно был забытым, но это не сделало его взрослым.

Еще он тосковал по Первому, потому что только ему, злобному и гнусному, несчастливому очень, было до Савелия дело. Ему и немножко Машке. Но самому Савелию дела не было ни до кого. И он не знал, можно ли это исправить. Он не умел. Он не знал, из чего это растет. И не знал, нужно ли ему это.

Думал, все это слепое время думал (и мысль была нетерпеливой, живой), что высокий и невозмутимый Питер может ему помочь. Потому что Савелий тоже был черный, только с изнанки, на швах. И значит, в ночном масайском небе они оба могли бы увидеть себя, свою кожу и свою душу, в существовании которой Савелий сомневался.

Но сидя на полу в собственной ванной, Савелий понял, что нет. Ничего не выйдет. Ни такси, ни носки, ни молчание гида Питера, прерываемое сказкой о червяке, который боялся, что ему не хватит запасов, а потому выплевывал все съеденное назад, – ничто из всего этого ему не было нужно.

Он позвонил Питеру:

– Я не смогу приехать.

А Питер ответил:

– О’кей. Я буду ждать тебя в другое время.

Но Савелий знал, что другое время не наступит. Что ему, по чести и совести, не положено больше ничего. Его давно уже не тошнило. Отпустило совсем. Слова вокруг стали чистыми, и каждое – от «тряпки» до «морковки» – имело смысл. И это уже было много. Больше, чем заслуживал человек, не способный даже к плетению корзин.

Он все о себе понимал. Он всегда понимал. И теперь хотел только, чтобы опухоль в голове разрослась быстро и так же быстро превратила его в растение. И если бы он мог выбирать, то хотел бы стать брахистегией. Сначала желтой, потом зеленой. Он был уверен, что это получилось бы у него хорошо.

Ниша

Если зажать жизнь между ресницами, она не изменится. Не открывать глаз – и все останется как было. Можно уже не бояться.

Время – круг. Даже если когда-то оно виделось вектором, направленным вверх.

Ничего не начинается, но ничего и не заканчивается. Теперь, когда я знаю конец истории, карусели, циферблаты и арены цирков кажутся мне воплощенным милосердием…

Женщины здесь носят халаты. Не буду отвечать за зиму – мы рассчитываем к зиме закончить. Но летом и осенью женщины носят ситцевые халаты, цвет которых можно увидеть только на изнаночных швах. У моей бабушки тоже был такой халат. Но на улицу, «на выход», она переодевалась в приличное, городское.

Тут так не принято, да и не с чего. Поверх халата – кофта. На босу ногу или на шерстяной носок, по погоде, галоши «мужнина размера». Кроме галош, от мужей здесь еще остаются треники, топоры, иногда колодцы и заборы, теперь заброшенные и завалившиеся.

А я в галстуке. Летом всегда в рубашке и галстуке. В ветреную погоду галстук лежит у меня на плече. Я выгляжу, как клоун, и жду похолодания. Для похолодания у меня темный пиджак, и я застегиваю его на все пуговицы. Осенью я отражаюсь в местных глазах так же глупо, но солидно.

Хозяйственные постройки широкого профиля – это наш бизнес. Отец Лёхи, дядя Витя, называет его нишевым. Он разбогател радостно, потом упал-отжался – и стал осторожным. Считает, что все на свете, особенно деньги и женщины, должно иметь вкус и запах. Принимая на грудь очень редко, в случае чего-то чрезвычайного, после второй сотки он обычно утверждает, что правильные деньги имеют сладковатый привкус дерьма, а правильные женщины пахнут кипяченым молоком. После третьей сотки он говорит: «Бабки и бабы… Кака разница!»

Мы строим фермы, консервные заводы, ставим колбасные цеха, складские помещения, пункты оптовой сдачи продуктов. Иногда в комплект входят офисы и рекреационные сооружения, вроде бань и комнат для командировочных, иногда – многометровые бетонные заборы и гаражи.

Лёха называет нашу нишу дыркой или трещиной. Когда злится на отца, то трещиной геморройной.

Мы с Лёхой выросли вместе. Почти как братья.

Через десять минут я буду отпускать рабочих на обед.

Лёха пишет мне эсэмэску: «На пляже дачницы. 3, 2, 0. Тебе какую?»

Хороший сезон – это когда снег сходит в марте, объекты – недалеко от областного или районного центра, когда бригадиры и мастера пьют умеренно, а местных можно позвать на разовые подряды. Удачный сезон – это пять-шесть переездов, отсутствие наступивших страховых обстоятельств и жизнь в гостиницах, а не в бывших Домах культуры или в школьных спортзалах.

Мы похожи на гусаров. Если сравнивать не выправку, а уровень побудки населения. Мы приезжаем и привозим с собой другую жизнь. Нас ненавидят, но это развеивает их скуку. До нашего появления местным событием года является украденная со штакетника трехлитровая бутыль, в пропаже которой удивительно всё. Кому она могла понадобиться?.. Куда ее можно пристроить?.. Неужто продать?.. И где найти новую, чем заменить?..

Мы приезжаем и сразу занимаем все пространство, огороженное с одной стороны их бдительностью, с другой – интересом. Если гостиница в райцентре есть, мы вообще начинаем жить на две семьи, заставляя горничных ревновать к женщинам в халатах и особенно к их дочерям.

В каждом переезде Лёха обычно теряет и обретает имя. Может быть, потому, что он – как семечки, насыпанные из мешочка в свернутую газету с «походом», с лишней жменькой, а то и двумя. Может быть, потому, что слишком высокий, слишком смуглый, белозубый, как цыганча, смешливый, азартный, опасный, но без резкости. Он похож на большого кота. На пантеру, если пантера – кот. Он может прыгнуть в любую минуту. Но может зевнуть и заснуть. Имя Лёха, наверное, кажется людям меньшим, чем он сам.