Айша. Возвращение Айши. Дочь Мудрости - Генри Райдер Хаггард Страница 42

штору, которая закрывала вход. Я проскользнул внутрь, в сводчатую комнату, и огляделся. Лео беспокойно ворочался на своем ложе, но глаза его были закрыты, он спал. Рядом с ним на полу сидела Устане. Держа Лео за руку, она тоже дремала — красивая, даже трогательная картина. Бедняга Лео! Его щеки пылали нездоровым румянцем, около глаз темнели обводы, дышал он тяжело и прерывисто. Сразу было видно, что он очень плох, и при одной мысли, что он может умереть и я останусь один в целом свете, меня охватил жуткий страх. Но если он выживет, то вполне может оказаться моим соперником в борьбе за любовь Айши, пусть даже он не тот, кого она ожидает; какие шансы у меня, человека немолодого, безобразной наружности, одержать верх над юностью и красотой?! Но хвала Небу, Ей еще не удалось убить во мне чувство Добра и Справедливости: и, стоя там, в пещере, я вознес мольбу Всевышнему о том, чтобы мой мальчик, мой сын, больше чем сын, выжил, даже если он и есть тот самый, кого дожидается Айша.

Затем я крадучись вернулся к себе в пещеру и лег, но сон никак не шел ко мне: перед моими глазами маячил больной Лео, и это все подливало и подливало масла в огонь моей тревоги. Сильная физическая усталость и перенапряжение ума способствовали неестественной активности моего воображения. Видения, догадки, вдохновенные вымыслы — все это рождалось в нем с необыкновенной яркостью. Кое-какие из этих плодов фантазии казались гротескно-странными, другие вселяли ужас, третьи воскрешали мысли и чувства, долгие годы погребенные под развалинами прошлого. Но за всем этим и над всем этим витала тень поистине необыкновенной женщины, меня переполняло воспоминание о ее красоте и обаянии. Я большими шагами ходил по пещере — взад и вперед, взад и вперед.

И вдруг я заметил довольно широкую щель в каменной стене. Я взял светильник и заглянул в эту щель; оказалось, что к ней примыкает какой-то проход. А во мне сохранилось достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что это чревато опасностью. Оттуда могут появиться люди и застать тебя врасплох — особенно когда ты спишь. В непреодолимом желании сделать хоть что-нибудь я решил проверить, куда ведет этот коридор. Дойдя до каменной лестницы, я спустился по ней; от самого ее подножия начинался другой коридор, или туннель, высеченный в каменной породе; насколько я мог судить, он пролегал как раз под галереей, которая шла от большой центральной пещеры к нашим комнатам. Тишина здесь стояла могильная; подталкиваемый каким-то странным, непонятным мне самому чувством или влечением, я направился вдоль по этому туннелю, бесшумно ступая в мягких носках по гладкому полу. Ярдов через пятьдесят я подошел к другому, поперечному туннелю; здесь со мной случилась большая неприятность: порыв сквозняка загасил мой светильник и я остался в полной темноте в недрах этого таинственного места. Я сделал пару шагов вперед и остановился, смертельно боясь заблудиться. Что было делать? Спичек я с собой не захватил, а проделать в кромешной тьме долгий обратный путь было делом очень рискованным, но не мог же я торчать там всю ночь, к тому же утренний свет навряд ли мог бы проникнуть сюда, в самую глубь горы. Я оглянулся через плечо назад — ни проблеска, ни шороха. Внимательно посмотрел прямо перед собой: впереди виднелось какое-то слабое мерцание. Возможно, я смогу раздобыть там огонька — во всяком случае, стоило попытаться. С мучительной медленностью я побрел по туннелю, ощупывая рукой стену и на каждом шагу проверяя ногой пол: нет ли впереди какой-нибудь ямы или провала. Тридцать шагов — и я ясно увидел перед собой шторы, пронизанные изнутри ярким светом. Пятьдесят шагов — шторы совсем рядом. Шестьдесят — о силы небесные!

Между шторами оставалась щель, через которую я хорошо видел небольшую пещеру, видимо склеп. В самом его центре горело белесое пламя, без всякого дыма. Слева находилось каменное ложе, а рядом — каменная скамья около трех футов вышиной; на ложе, очевидно, покоилось прикрытое белым саваном тело. Такое же ложе, застланное вышитым покрывалом, было и справа. Над огнем склонялась высокая женщина: она стояла боком ко мне и лицом к мертвому телу, на ней была темная мантия, похожая на одеяние монахини. Женщина не отрываясь смотрела на мигающее пламя. Пока я раздумывал, что мне делать, резким судорожным движением, в котором чувствовалась энергия отчаяния, она поднялась на ноги и сбросила темную мантию.

Это была Она!

Одета она была в уже знакомое мне облегающее белое платье с низким вырезом на груди и перехваченное варварской двуглавой змеей, и, как тогда, ее волнистые черные волосы тяжелыми локонами ниспадали ей на спину. Но как только я взглянул на ее лицо, я уже не мог оторвать от него глаз, охваченный не столько восхищением, сколько мистическим ужасом. Конечно же, оно было неотразимо красиво, но не в моих силах описать, какое отчаяние, какая слепая страсть и мстительная злоба таились в ее трепещущих чертах и какая страшная мука выражалась во взгляде поднятых глаз.

Мгновение она стояла неподвижно, затем воздела руки высоко над головой, и белое платье соскользнуло с ее плеч, обнажив всю верхнюю часть ее ослепительно-прекрасного тела, вплоть до золотого пояса. Пальцы ее вдруг сжались в кулаки, лицо затопила ужасающая злость.

Что будет, если она заметит меня? При этой мысли я почувствовал тошнотворный страх, обмирание. Но даже если бы мне угрожала неминуемая смерть, я бы не ушел оттуда: так сильно я был зачарован. Опасность тем не менее была велика. Стоит ей заметить меня между шторами, услышать какой-нибудь шорох, чихание, я уже не говорю о том, что о моем присутствии ей может подсказать некое волшебное наитие, — и последует мгновенное возмездие.

Она опустила сжатые кулачки, прижала их к бокам, затем вновь подняла над головой, и, клянусь честью, белесое пламя взвилось чуть не до потолка, озарив своим яростным призрачным отблеском и саму Ее, и неподвижное тело под саваном, и мельчайшие детали рельефов на стенах.

Она опять опустила белые, цвета слоновой кости, руки и произнесла, вернее, прошипела по-арабски:

— Будь она проклята! На веки веков!

В ее голосе звучала такая лютая ненависть, что кровь, казалось, свернулась в моих жилах, сердце замерло.

Руки опустились — и пламя мгновенно поникло. Поднялись — и к потолку протянулся широкий язык огня. Руки снова упали.

— Будь проклята память о ней, будь проклята память о египтянке.

Руки опять