Александр Петров - Летящий с ангелом Страница 7

– Да ты знаешь, Андрюш, о чем ты сейчас рассказывал?

– Ну, это… так… фантазии…

– Нет, племянничек дорогой, это Царство небесное – вот что такое.

– А где это?

– Знамо дело, на небесах, в раю.

– А откуда у меня… это?

– Видать Ангел тебя водит по небесам. А как еще?

– Ничего не понимаю.

– Не бойсь, Андрюш, все поймешь. Ангел тебя не оставит. – Потом снова подняла глаза к синему небу и тихонько запричитала: – Вера-то, вера, снова в народ возвращается. Слава Богу! Ох, и порадовал ты меня.

Ничего я тогда не понял, но увез с собой нечто очень важное, что проснется несколько позже.

Возвращались мы в город, во двор, к друзьям всегда с радостью. Все-таки любили мы друг друга и скучали, когда не виделись. Разговоров и воспоминаний было – до зимы хватало.

Бывало так. Ляжет снег – белый, сверкающий, пахучий; укатают его машины. Мы наденем коньки и с клюшками в руках носимся по улицам между машин, пасуя друг другу шайбу или консервную банку. Ярко горят уличные фонари, тысячи окон в домах. Свет отражается от белого льда, голубоватого инея на ветках. На небе – звезды или светлый свод из облаков, как в пассаже. Легкий мороз освежает гортань. Или бегаем по парку на лыжах. Или во дворе выбиваем ковры на снегу, прыгая по ним и кувыркаясь, чтобы веником смести грязный снег и снова засыпать ковер белым, пушистым. Мы выкрикиваем что-нибудь по очереди. И обязательно кто-то первым вспомнит лето, следом второй, третий… Кругом зима, а мы возвращаемся в лето, осень, в деревню, на море.

Утром я всегда просыпался резко, будто кто меня трогал за плечо. Вскакивал на ноги и подходил к окну. Через секунду раздавалось нечто похожее на боевой клич индейцев апачей: «Мэ-э-элэ-э-ко-а-а!» Эта загадочная молочница будила весь двор, но увидеть ее никак не удавалось. Наверное, она стояла под аркой дома: там звуки усиливало эхо, и она использовала арку, как огромный рупор. Там, за окном, бежали бабушки с бидонами, лаяли собаки, летали птицы, махали метлами дворники, гудели автомашины.

Как можно валяться в постели, когда столько дел впереди! Что-то такое жило во мне, в нас… Мы проживали каждый день жадно, с интересом… Это походило на разведку боем. Нам до всего было дело. Мы подспудно искали свой жизненный путь. Почему-то не оставляла уверенность: мы обязательно найдем, что ищем. Мы победим.

Однажды пропал Павлик. Мы с ним, Юрой и Ирой ходили на развалины. Старшие очень сердились, когда мы убегали туда играть. Со времен войны в заросших бурьяном руинах находили мины, патроны и оружие. Нам рассказывали, что много непослушных мальчишек подорвалось на минах, случалось, взрывом отрывало руки и выжигало глаза. Мы сами боялись этого мрачного места, но тянуло нас туда как магнитом.

Вот и в тот день мы вчетвером пошли на развалины играть в войну. Мы бегали, кричали: «Тух-тух! Ды-ды-ды! Юрик, ты ранен. Куда пошел? Падай! Ирка, быстро неси бинты и перевяжи раненого» – «Не хочу медсестрой! Я командиром буду!» – «Тогда иди к девчонкам и командуй, сколько хочешь, задрыга». – «А я бабушке пожалуюсь!» – «У, сексотина, брысь отсюда!» Словом, все было, как обычно… Когда собрались уходить, Павлика с нами не оказалось. Мы подумали, что он убежал во двор, и спокойно пошли туда сами. Но нашего верного боевого друга там не было. Зато его искала мама с испуганными глазами. Мы вернулись на развалины и прочесали местность. Его там не было.

Мы с ребятами понуро возвращались во двор. Я шел с камнем в груди и думал, а если он погиб. А если он провалился в глубокую яму и лежит там со сломанным позвоночником. А если на него напали убийцы. Я не мог представить себе Павлика мертвым. Он такой добрый, веселый, хороший. Нет, лучше уж мне умереть вместо него. Пусть меня убьют, но только не моего друга.

И вдруг я увидел его. Павлик сидел на лавочке у нашего подъезда. Я подбежал и закричал:

– Где был? Мы тебя искали. Я чуть не умер из-за тебя!

– Извини, – сказал он тихо. – Сначала я обиделся и хотел вас проучить. А потом…

– Что? Что потом-то?

– Я видел отца. Он вернулся.

– Так радоваться должен. Ты чего?

– Я боюсь его, – признался он. В трусости он мог признаться только мне, своему другу. У нас не принято было трусить, бояться. Отец его был преступником. Он почти все время сидел в тюрьме после воровства или воровал перед посадкой в тюрьму.

– Пойдем вместе. Двоих он не тронет.

– Пойдем.

Тихо, как мыши, вошли мы в квартиру, где жил Павлик. В комнате за круглым обеденным столом сидел в голубой майке толстый мужик со стрижкой «под нуль». Он смотрел по телевизору футбол, пил пиво, курил папиросу. Его толстые руки почти сплошь покрывали голубые татуировки.

– Пришел, змееныш, – прошипел он, не отрываясь от телевизора.

– Он не змееныш! – крикнул я. – Павлик хороший человек.

– Это еще что за шмакодявка?

– И никакой не шмакодявка. Я друг Павлика. Человек. Поняли?

Он встал и подошел ко мне. Его большая сальная пятерня легла на мое горло.

– Да я тебя щас придушу…

– Души, гад! – просипел я сдавленным горлом. – Всех не передушишь, фашист поганый. За меня друзья отомстят. А тебе все равно не жить. Перо те в бок, баклан парашный.

Он удивленно смотрел на меня. Я – на него. Откуда только взялись эта моя храбрость, эти слова из блатного жаргона? Павлик стоял рядом белый, словно в параличе. Я знал одно: мне проиграть нельзя. Хоть умри, но докажи свою силу. Наши взгляды – мой и этого ворюги – сцепились, как руки борцов. Впервые в жизни я видел, как взрослый мужчина меняется от страха. Его глаза сужались и расширялись, тупая морда с поросячьими глазками побурела. Хватка его пальцев на моем горле ослабла, он растерянно опустил руку. Чем дольше мы стояли и смотрели друг другу в глаза, тем спокойней становился я, и тем большим страхом наполнялся он. Взрослый мужик боялся меня, хлипкого мальчишку! Я это видел и внутренне ликовал.

– Ладно, – сказал он. – Это… Я пошутил. – Он сунул руку в карман мятых брюк. Вынул оттуда замызганный рубль и протянул почему-то мне.

– На вот. Сходите в кино.

Уже на улице мы обнялись с Павликом и вместе пошли на проспект. Мы победили. И победу нужно было отметить. Впереди маячили неоновыми огнями вывески кинотеатра и кафе-мороженого, бурлила толпа людей, «культурно отдыхающих» после работы.

С того дня такие понятия, как пиво, футбол, папиросы, татуировки, воровство, трусость – сплелись для меня в один мерзкий клубок.

Вторая возможность проявить мою новоявленную храбрость не заставила себя ждать. Недели через две мы с друзьями выходили из детской спортивной школы – ДСШ, – куда я ходил в секцию гимнастики. У нас было хорошее настроение: скоро соревнования, на которых присуждают разряды. И мы на этот счет имели самые радужные планы. Вдруг нас окружили пятеро парней, старше года на три-четыре, и предложили пройти за угол. Я знал, что за углом вся земля пропитана слезами, кровью и усыпана выбитыми зубами. Там выясняли отношения все драчуны района.

Когда мы остановились, я понял, почему это место выбрано для разборок: с одной стороны – глухие стены ДСШ, с другой – высокие, густые кусты. Один из пятерки, самый худой, но самый наглый, вышел вперед и потребовал вытряхнуть из карманов всю наличность. Он оказался как раз напротив меня, поэтому именно мне достались брызги слюны в лицо. Этого я стерпеть не мог.

И снова меня окатило горячей волной безрассудной храбрости. Мне стало все равно, чем это кончится: попаду ли я в милицию, накажут ли родители, выбьют ли мне зубы и… так далее. Тело мое налилось кипящей кровью. Рот сам собой открылся, и я хрипло закричал: «Да я тебя разорву, гад!» И бросился на слюнявого с кулаками. От первого удара в лицо его развернуло, он оказался ко мне спиной. Следующий удар ногой пришелся ему пониже спины. Он взвыл и побежал. Я за ним. Моя нога несколько раз ударила его в ту же часть тела. Когда опозоренный противник скрылся в кустах, я обернулся. Наверное, вид мой был страшен: остальные четверо попятились. Я медленно пошел на них и был готов ко всему. Они бросились врассыпную. Я настиг одного и повторил удар ногой. Он растянулся и, закрыв лицо руками, заплакал, как девчонка.

Я вернулся к друзьям. Они застыли и вышли из ступора, когда я сказал: «Идем!» На следующий день вся школа знала, что мы втроем побили пятерых взрослых мужиков, выше нас на голову. Я не был против: втроем, так втроем. Со мной уважительно здоровались, первыми протягивая руку. От гордости меня распирало, голова кружилась.

Только Света стала меня избегать. Родители тоже скорбно молчали. Мне это не нравилось.

– Я победил! – кричал я в гостях у Николая Васильевича. – Мои враги были старше и сильней меня. Просто я оказался храбрей, понимаете?

– Да ты не волнуйся, Андрюш, – ответил он спокойно. – Я хоть и старый, но пока еще не глухой.

– Почему тогда Света на меня смотрит, как на больного? Почему родители молчат? Почему Павлик стал меня избегать?