Александр Петров - Летящий с ангелом Страница 8

– Да ты не волнуйся, Андрюш, – ответил он спокойно. – Я хоть и старый, но пока еще не глухой.

– Почему тогда Света на меня смотрит, как на больного? Почему родители молчат? Почему Павлик стал меня избегать?

– Понимаешь, мальчик, они обнаружили в тебе то, чего раньше не видели. Думаю, ты и сам не подозревал, что в тебе сидит такой зверь. Так ведь?

– Какой еще зверь… – отозвался я растерянно. А старик был прав: не подозревал.

– Ты знаешь, мне пришлось воевать. Чего только я не насмотрелся: и трусость, и храбрость, кровь, куски тел. Кто-то от страха шел на любую подлость. Кто-то зверел, от крови пьянел, как от вина. Эти сами становились похожи на зверей. Но не они одержали победу. А те, кто хоть и боялись, но сумели преодолеть свою слабость ради отчизны, народа, семьи. Но больше всего мне запомнилась сестричка. Ну, медицинская сестричка. Хрупкая такая, беленькая… Она ни разу за всю войну не выстрелила. Но как раненого из самого ада выносить – она первая. И откуда только силы брались. У нее ручки тоненькие были, как у девочки. А вот, смотри ж ты, сотни людей спасла.

– При чем здесь это? – спросил я недоуменно.

– А вот при чем, – вздохнул он с хрипом в груди. – Ты обнаружил в себе внутреннего врага – ненависть. Он пока сидел до случая в норе и носу не высовывал. Ждал. Но уже дважды он показал звериный оскал. Помнишь, я говорил, что у тебя сердце любящее? Так вот, Андрейка, не может в одном сердце жить любовь и ненависть. Ты должен выбрать: быть слабым и любить – или стать сильным, но иметь злое, холодное, как лед, сердце. Что ты выбираешь?

Передо мной вихрем пронеслись просторы, залитые светом; кроткие глаза мамы, Светы, чье-то дивной красоты огненное лицо, родное до боли. Я молчал и мучительно выбирал. Быть битым, опозоренным слабаком – или победителем, которого все уважают? Любить – или ненавидеть? Свет – тьма.

– Я выбираю любовь, – неожиданно сказал я. Потом уверенно повторил: – Да, любовь.

– Хорошо, – хрипло произнес старик. Он казался спокойным, но я видел, как он внутренне радовался за меня. – Тогда скажи громко и четко… Скажи ради своего будущего и тех людей, которых ты согреешь любовью… Скажи перед лицом Бога: «Я никогда, что бы ни случилось, никого не ударю и не убью!»

Я громко произнес обещание. И что-то во мне будто оборвалось. Что-то черное отслоилось и упало на землю. На миг показалось, что меня окатило светом. Я тряхнул головой. На душе стало легко.

– Ну вот, молодец, – улыбнулся Николай Васильевич сухими губами и положил теплую ладонь мне на плечо. – А теперь я тебе открою один закон. Ты всю жизнь будешь его на себе проверять. Закон такой: человек, который поклялся никого не бить, и сам битым никогда не будет.

– Почему?

– Такие люди находятся под защитой Бога. Она хоть и невидима, но покрепче всякой брони. Думаю, ты не раз вспомнишь об этом законе, когда зло пройдет мимо.

Через три дня после этого разговора у входной двери в наш подъезд появилось нечто страшное: красная крышка гроба. Мама сказала, что Николай Васильевич умер. Два дня я рыдал и выл, как девчонка. Два дня с грохочущим сердцем бегом проносился мимо их двери на улицу. К вечеру второго дня тошнотворный сладковатый запах разлился по всей лестнице. Поздно ночью я не спал, меня душило чувство несправедливости: хороший, добрый, умный человек умирает, а разные преступники продолжают жить. Жалел и себя, потому что потерял друга. Ничего поделать я не мог, а только бессильно молча плакал. Под окном затарахтел автомобильный двигатель. Я выглянул во двор. Из старенького «москвича» вышел бородатый пожилой мужчина и быстрым шагом с портфелем в руке направился в наш подъезд. Через полчаса я успокоился и уснул. В эту ночь мне спалось крепко.

Спускаясь утром по лестнице, я не бежал. Противный запах исчез, зато пахло лимоном и чем-то похожим на аромат «чайного гриба». После школы мама накормила меня обедом и повела в дом Николая Васильевича «попрощаться». Мое сердце сильно билось, во рту пересохло. В квартире толпились незнакомые люди. Говорили полушепотом. Мама обняла и поцеловала тетю Аню. Тут я услышал то, что мне запомнилось надолго. Всегда тихая, грустная тетя Аня вдруг улыбнулась, прикрыв ладошкой рот, и сказала маме: «Николаюшку-то священник отпевать приезжал. Да. Все по-людски сделали. Вот уж душенька его радуется сейчас».

Красный гроб стоял в комнате, куда так любил я заходить. Мама взяла меня за руку и подвела к гробу. Она несколько раз всхлипнула, протянула руку и погладила скрещенные побелевшие старческие руки с каплями желтого воска. Я набрался смелости, выглянул из-за мамы и увидел лицо умершего. Мне показалось, что он спит – так спокойно оно было. Мне даже показалось, что он улыбается, как раньше: «Пусть это будет наша тайна».

Страх, оцепенение, тоска – все прошло. В полном спокойствии во мне прозвучали слова: «Добрые люди не умирают, они уходят к Богу, в Его Царство».

Мы вернулись домой, мама обняла меня: «Да, это хорошая смерть. Как он улыбался, Андрюш, ты видел?» Мы прилипли к оконному стеклу, наблюдая, как подъехал грузовик. Посередине кузова поставили красный гроб, вдоль бортов – длинные скамейки, кочевавшие по квартирам, где собирались люди. Когда родственники и пожилые друзья Николая Васильевича расселись, кто-то положил на гроб три красные бархатные подушки с медалями и орденами. При жизни он их никогда не надевал.

Куда уходит детство

У нас во дворе соседи жили, как родственники. Окна и двери нараспашку. Мы знали все обо всех: кто, с кем, как живет; где работают, что готовили на ужин и какой фильм смотрели по телевизору. Когда набегаешься, постучишь по подоконнику первого этажа, попросишь попить – пожалуйста, кружка кваса или компота: «Пей на здоровье, деточка». Часто приходилось обедать, ужинать у соседей, когда, например, заиграешься с их детьми. Свое-то давно приелось. Мама работала на заводе в конторе. Времени на готовку в обычные дни у нее было маловато. Мы ели все больше котлеты и суп. Зато у соседей можно было попробовать что-то необычное. Например, у Димы нам ставили большую тарелку с нарезанной колбасой разных сортов, белый хлеб и острый соус. Мама Павлика любила готовить блины и домашнюю лапшу. Бабушка Иришки, даже на кухне ходившая в блузке с брошью, всем блюдам предпочитала салаты, особенно греческий с брынзой и сладким перцем и французский «оливье». У Анечки почти всегда угощали пирожками и пирожными. Она даже в школу каждый день носила коробку с пирожными.

Мы всегда знали, к кому обратиться, чтобы «слегка перекусить». Аня смущенно открывала коробку с завернутыми в салфетку пирожными или булочками. Однажды Лидия Михайловна за чаем сказала, что в моем классе Анечка ― самая красивая девочка. Мне она такой не казалась: во-первых, очки с толстыми стеклами; во-вторых, слишком тихая и неприметная. Но если так сказала взрослая умная женщина… И я пригляделся к Ане. На самом деле, под стеклами очков обнаружились большие карие глаза с длинными ресницами, в лице ее угадывалось благородство, доброта и ум. Волосы у нее волнистые, красиво уложенные. Ну и это… фигурка, там, ножки и все прочее тоже ничего. Но, конечно, со Светой не сравнить, она – вне досягаемости.

После того чая Лидия Михайловна переоделась «в очень скромное» и предложила нам сопровождать ее во время посещения учеников, разумеется, проблемных. Нам она сказала, что мы будем ее поддержкой и защитой, потому что во время таких обходов «всякое случается». Мы сели на трамвай, вышли на следующей остановке. Прошли немного, свернули во двор и чуть не упали в яму. Сразу за аркой начинался котлован, на дне которого копошились по колено в грязи водопроводчики. С трудом нашли третий подъезд и по мрачной неубранной лестнице поднялись на пятый этаж.

– О ужас, – простонала, задыхаясь, Света. – Как они живут в этой грязи!

– Живут, как видишь.

Мы позвонили. Никто не откликнулся. Наверное, потому что там кричали. Я дернул дверь, она открылась, и мы вошли. Пришлось дойти до кухни, чтобы на нас обратили внимание. Квартира, как лестница и двор – больше напоминала склад: всюду висело барахло, тазы, одежда; стояли старая мебель, тазы и ящики. Всюду витал кислый затхлый запах.

– Ты кто такая? – раздался пьяный мужской голос.

– Я классный руководитель вашего Толика, – вежливо ответила Лидия Михайловна. – И предпочитаю, чтобы ко мне обращались на «вы».

Из-за стола, покачиваясь, поднялся пузатый мужчина, голый по пояс. Он схватил со стола бутылку и спрятал за спину. Рядом с ним сидела опухшая женщина в халате и трое чумазых детей.

– А мы тут обедаем, – с трудом подбирая цензурные слова, сказал мужчина.

– Я пришла выяснить, почему Толик третий день не приходит в школу.

– Так он болеет.

– Можно взглянуть на справку врача?

– А зачем она? У него соп… он простыл.

– Могу я на него взглянуть?

– А чего глядеть-то? Он там, в комнате спит.