Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход Страница 16

Скрипач играл, а паренек вторил ему свистом, не уступая музыканту ни единой нотки.

— Опять в тебя бес вселился, гляди, не спять от своей музыки! — заметил кто-то.

Но Маречек, помогая себе головой, свистел вовсю. Лицо у него покраснело, глаза выпучились. Он вторил мелодии, вариации которой в разных регистрах звучали как вихрь, легчайший и радостный. Маречека как заколдовал кто-то — Лен, видевший такое впервые, улыбнулся его безоглядной любви к музыке.

Обессилевший, красный от напряжения, Маречек наконец умолк.

— Ну, что я тебе говорил? Такого аллегро ни одному флейтисту за скрипачом ни в жизнь не высвистать!

— Это мне-то?!

— Да полно, там нужна пауза, чтоб хоть дыханье взять...

На стройке завязался профессиональный спор. Очевидно, оба каменщика были из одного прихода и зимой вместе играли в оркестре, где Маречек был флейтистом.

— Молчи! — вдруг перебил приятеля Маречек. — Сейчас он нам выдаст «Лючию».

И паренек, вытянув шею, как петух, собирающийся кукарекать, стал звонко насвистывать известную арию из оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур». Скрипичный пассаж оборвался, и в раскрытом окне мансарды соседнего дома, который со стороны стройки подпирало несколько толстых бревен, появилась взъерошенная голова с бледными впалыми щеками. Маречек, не прекращая свистеть, снял шапку и отвесил музыканту низкий поклон — мелодия, понизившись, зазвучала особенно проникновенно, и все кругом засмеялись, хотя Маречек и не думал шутить.

Голова маэстро в окне исчезла, и в следующую минуту оттуда полились нежные звуки арии, которой с таким нетерпением ждал Маречек.

Очарованный музыкой, он изменившимся, дрогнувшим голосом сказал своему коллеге:

— Ну?! Специалист! А ты болтал, это только дуэтом можно сыграть!

— Ты флейтист, я скрипач. Ты смыслишь в одном, я в другом. Здесь и глухой услышит, что скрипке подыгрывает альт. Это если классные музыканты. А то и втроем не осилить...[12]

— Так ведь артист играет, настоящий маэстро...

Маречек не договорил. На лесах появился мастер, а в его присутствии разговоры прекращались.

И флейтист только вздохнул:

— Это ж надо, как чисто выводит!..

То, что музыкант в мансарде играл превосходно, понял даже Лен. Он слушал музыку с изумлением — никогда еще она так не трогала его. До сих пор он либо маршировал под нее, либо танцевал или пел на гуляньях. Случалось, музыка могла развеселить, но вот такой щемящей тоски ни разу не наводили на него даже траурные марши. В этом смысле Лен ничем не отличался от других, таких же, как он, работяг, которые при звуках печальной музыки ощущают разве что легкую грусть. Да, так не пробирала его еще ни одна мелодия, ни одна песня. Почему эти трепетные звуки напомнили ему покойного Криштофа, Маржку, когда он было и думать о них забыл? Отчего в чарующих рыданиях скрипки он услышал вчерашний плач девушки, от которого вздрагивали лопатки на ее голой спине?..

— Ах ты, черт! — процедил Лен, сунув руку за отворот шапки, чтобы достать сигарету. Не то чтобы ему вдруг захотелось курить, но губы дрожали, а в глазах защипало, и он поскорее задымил, так толком и не зная, почему.

С первой же затяжкой едким дымом исчезло чувство, которое Лен не мог бы назвать растроганностью только по той простой причине, что в его лексиконе это слово отсутствовало.

— А ты — работяга, но и дымить мастак! — раздался за спиной голос мастера.

— Фью... фью-фи-фи... Фийя-фийя-фьи-фью-фью!.. — вторил Маречек скрипке, раскачивая в такт полный раствора мастерок, и на последней ноте кинул раствор на кладку с истинным вдохновением. Но музыка не умолкала, все повторяя на разные лады жалостный мотив. Лену казалось, она вынимает из его груди сердце и по частичкам раздает тем, кто вокруг.

— Да, милок... Кхе! — начал где-то рядом дед-курилка Антон Липрцай. Он уже снова стоял на рабочем месте. — У каждого свое: и надо мной судьба подшутила, парень!

И дед-курилка продолжил свой рассказ:

— От сына мне досталась куча внуков, а тот, который родился сразу после смерти отца, появился на свет слепым... Послушай, парень, уж больно ты смачно куришь! Дал бы и мне сигаретку, ежели, как говорится, не жалко!

Лен молча полез за отворот шапки и подал Липрцаю сигарету. Лицо деда расплылось в лукавой улыбке; между лиловыми губами запрыгал язык. Дрожащими руками он стал ломать сигарету на кусочки.

— А мы ее вот эдак, в трубку... Покуда был жив папаша, сын мой то бишь, жили мы вроде неплохо. Детишек у него, правда, пятеро было, но того, что мы приносили, на жизнь хватало. Вот только очень он был заводной. Это его и сгубило. Он все в лесу промышлял, ну, и нарвался раз на лесников. Их было трое на одного, и хоть был он здоровяк, они его так отделали, что с той весны он уже был не работник. Так никто и не знает, отчего он помер. То ли из-за дровишек и олененка, что в капкан тогда попался, то ли просто скоротечная чахотка скрутила после воспаления легких... Только прихожу я раз домой с работы — а он уж и богу душу отдал...

Почему-то дед-курилка вел рассказ весело, лукаво улыбаясь, и по ходу дела набивал трубку, тщательно уминая каждую крошку.

А скрипка играла все сладостней, все чудесней.

— Четырнадцать годков, милок, нянчился я с ребятней, и всех их похоронил одного за другим, кроме младшенького, слепого. Мамаша их, сноха моя, значит, вскоре отправилась за папашей. Что ведь учудила, как поняла, что пятого ждет, — в реку сиганула, правда, воды там оказалось по пояс... А мальчонка слепым родился.

Укрывшись за своим фартуком, как за стеной, старик раскуривал трубку, но она никак не разгоралась. Липрцай изливал Лену душу вовсе не для того, чтобы увильнуть от работы, и тот слушал его рассказ, как проповедь.

— Сейчас внучок живет в приюте для слепых. Очень он меня радует, он из всех корзинщиков там самый ловкий. На зиму его домой отпустят, и, если все хорошо сложится, станет сам себе хозяином. Тогда мне по лесам больше — тьфу-тьфу! — не лазать... А ты давай, своим делом занимайся! — прибавил дед-курилка, когда Лен нагнулся, чтобы за него полить раствором кладку. — Липрцай от молодых никогда не отставал! Старый каменщик летом, старый портняжка зимой!..

Плотно