Под крики сов - Дженет Фрейм Страница 24

Она замолчала, так и не рассказав о своем желании, и заглянула в колыбель. Тоби тоже заглянул и увидел маленькую Цыпку, что крепко спала и видела сон о будущем огромном мире, меняющемся, тающим и теплом, как анисовый леденец во рту.

Затем он повернулся к Дафне, которая качала свою колыбель и напевала что-то вроде:

Просеяв «где» и «как» сквозь облака,

Дай подрумяниться морскому пирогу,

Скорее съешь и солнце выключай,

Умри монетой хладной в печке «почему».

Она перестала петь и раскачиваться и посмотрела на что-то позади Тоби. Испуганный, он оглянулся через плечо и увидел легкую и значительную каплю пустоты.

– Тоби, – сказала Дафна. – Мы копали яму, а кто копает яму, тот в нее должен упасть; но только ведьма Фрэнси копала огонь; и Цыпка, теперь Тереза, наполнила яму серебром, и медью, и золотом, и тремя детьми, и Тимоти Харлоу, и построила дом над ямой, чтобы там жить; а я, несгоревшая Дафна, живу в центре, брошенная в смятенный сон; а ты, Тоби, там и не там, ты посреди мучительного пути, где

Ожоги на рукаве хуже огня,

Быть наполовину, чем знать, где,

Словно моря до несчастного моряка.

Бедный ребенок-торговец, без сокровищ.

Затем Тоби увидел, как они втроем танцуют, качают колыбели и напевают, превращаясь из Фрэнси, Дафны и Цыпки в костлявых женщин, кричащих «Аии-аии-аии» все громче, их лица стали похожими на часы, светящиеся, пронумерованные до двенадцати, их волосы встали дыбом, звеня, как пятичасовой будильник. Затем тишина и темнота, и дрожащая трель новой птицы, проснувшейся на белой груше за окном.

23

Утром он этого сна не помнил, потому что, как правило, его памяти хватало только на…

– Ночью мне что-то снилось, что-то странное, про подзорную трубу и пирог, да, вроде кто-то готовил яблочный пирог.

Он рассказывал свой сон за завтраком, за беконом, яйцами и гренками, и яйцо кровоточило желтком на тарелке, а его мать, поглядывая на Тоби, приготовила завтрак мужу и поставила тарелки на полку над печью, чтобы не остыли, тапочки придвинула ближе к огню и сказала:

– О, Тоби, я и не заметила, что оно не прожарилось.

Тоби, занятый воспоминаниями о сне, тоже не замечал, пока мать не указала на поплывшее, наполовину готовое яйцо; и он вскричал так, как научился у своего отца.

– Разве я не говорил, что яйцо надо жарить, пока оно не сморщится сверху и не затвердеет, и что я не люблю, когда оно жидкое? – И затем, вернувшись к своему сну, он добавил: – Да, что-то про яблочный пирог, а я разглядывал атлас, разные страны. Кажется, я был на луне.

– Вот ведь странно, – сказала Эми, – сегодня в утренней газете пишут о Луне и о полетах на Луну. Дескать, там собираются строить курорты. Так твой отец говорит.

Эми Уизерс сама газету не читала – времени не было. Ее муж наверху предавался унынию, а она готовила ему завтрак и держала заварочный чайник в тепле, пока вода кипятилась, и сквозь сизый дым и шипение одного безликого дня за другим она чувствовала отчаяние оттого, что не справляется, что позволяет яйцам течь на тарелки и забывает напоить кур. Разговоры о сне и слова яблочный пирог, атлас и луна навестили ее как старые друзья, чтобы утешить в вечной горькой печали из-за кулинарии и общей кутерьмы; из ее собственного мира, давно задушенного, несбывшегося и притягательно возможного. Она ухватилась за слова яблочный пирог, сон, луна и связала из них теплое полуминутное убежище от бесконечных тревог.

– Тоби, – сказала она, – твой сон означает путешествие. Я думаю, он означает много путешествий в течение долгих лет. С яблочным пирогом удивительная история, потому что папа принес из сарая несколько корзин, и я хотела испечь яблочный пирог, настоящий, по старому рецепту, к чаю сегодня или завтра вечером.

Она с подозрением посмотрела на Тоби.

– Ты же не знал, что я буду делать яблочный пирог к чаю, верно? Или тебе кто-то сказал?

– Смилуйся, мама. И я, кстати, собираюсь проехать много миль за много лет.

Он посмотрел на мать, на ее сморщенные, обвисшие груди, на ее смирение с обстоятельствами и на ее колени, на вечное выражение согласия, заботы и покорности, застывшее на губах, спорящее со страхом и одиночеством, которые время от времени всплывали в блеклых голубых глазах и текли по кругу, словно плененные; и он знал так же, как он знал, что все знал о своем сновидении про луну, но не мог облечь в слова, что его мать всю жизнь стряпает, стирает, передает сообщения и навещает больных с цветами и домашней выпечкой; и каждое воскресенье она произносит особую молитву – Господи, благослови и освяти эту пищу – или читает Библию и преломляет хлеб, возведя глаза на невидимого Иисуса, который говорит: Возьми. Ешь. Это плоть от плоти моей.

Всю свою жизнь Тоби знал, что его мать, которая никогда не покидала родного городка и ни разу не проводила выходной вдали от дома, действительно испытала то, что предвидела для него, много путешествий в течение долгих лет, потому что ее туфли изношены, а ступни не помещались даже в мужские тапочки, из-за чего те постоянно рвались. У нее выросли мозоли, одна или две, которые она ночью срезала бритвенным лезвием в ванной, полной пара; и она страдала плоскостопием, впалым сводом, как это еще называют; и варикозным расширением вен, как будто она успела исходить всю Европу, Азию, Южную Африку, Америку и Индию; хотя все это время она гнула спину в огороде с бобами, капустой и семенами моркови, которые никогда не всходили из-за ветра, приносившего разрушительное заклятье.

– Да, так и будет, Тоби, я не сомневаюсь. Я же говорила, что ты увидишь во сне будущее, пусть я и не верю в приметы.

– Не уверен, что я видел свое будущее, мама; скорее, мое прошлое.

Его мать улыбнулась.

– Это одно и то же, Тоби. Одно и то же под разными названиями.

Но как же он ненавидел, когда она расплывалась в этой апостольской улыбке, словно заключила союз с Богом и временем, если только бог существует; она словно избранное существо, что, возможно, так и было, однако мысль об этом вызывала в нем ярость и вину, ведь тогда разве он не обязан одевать ее в шелк и атлас и подавать ей завтрак в постель, вместо того, чтобы она кормила завтраком его;