Под крики сов - Дженет Фрейм Страница 25

– Позволь лучше мне, мама. А ты просто сядь у огня и отдохни.

Разве не так он должен поступать? А если, постарев, она начнет бродить бесцельно по округе, будет странно себя вести и ослепнет? Что он должен сделать? Должен ли он поместить ее в дом, где станет навещать ее раз в неделю, принося апельсины, фиалки или какие-нибудь другие цветы, и брать ее на прогулку, чтобы посмотреть, как накатывают на берег буруны; или угощать ее мороженым в теплую погоду? Или придется запереть ее в доме, нанять сиделку, чтобы та за ней присматривала, и позволить ей шататься повсюду, мешать ему и отнимать время и деньги, ради которых он вкалывал, создавая свое взрослое сокровище? А еще отец, что ему делать с отцом, когда он состарится и оглохнет, как дедушка, и надо будет ему постоянно кричать; когда он начнет трястись, пускать слюни, мочиться в штаны и плохо пахнуть? Как ужасно, подумал Тоби. Ему нужно денежное сокровище, которое поможет выстоять и узнать, где, почему и как.

Откуда вообще такие мысли? Все потому, что мать истолковала его сон как много путешествий в течение многих лет. А можно путешествовать самым мертвым и удушливым способом, просто стоя на месте?

– Тоби, если хочешь, возьми еще гренок.

– Спасибо, не надо.

Я и сам кусок поджаренного хлеба, подумал он, сидя погруженным в свой сон.

24

В течение трех месяцев, до Рождества, Тоби работал над сносом старой гостиницы «Петеркин». Отец помогал, но не с самого начала и не по своему желанию, а потому, что Тоби, придя домой однажды ночью усталым и покрытым известкой, словно кто-то поджидал в темноте, чтобы высыпать на него мешок грязной цельнозерновой муки, и горько сказал матери:

– Посмотри-ка на папу вон там. Что ты видишь?

Мать посмотрела, но не ответила. Боб заснул, уронив детективный роман на пол, его рот приоткрылся, темный и грязно-красный, будто канализация. Нижние зубы сгнили, надо было за ними ухаживать.

– Лень как она есть, – сказал Тоби. – А я весь день вкалываю, пытаясь заработать деньги, чтобы начать бизнес. Почему бы ему не помогать мне хоть иногда? Если я не выручу денег, мне останется лишь продать свою часть дома, и куда вы тогда пойдете?

Да, подумала Эми. Куда мы пойдем?

Она привыкла к угрозам Тоби, однако они все равно пугали и сбивали с толку, когда она силилась придумать, куда пойти, чтобы положить конец тревогам и ссорам и обрести покой. Наверняка в Библии указано какое-нибудь местечко. Наверняка помогут Библия и молитва, ведь мы уже немолоды и не можем так быстро соображать, и я теперь и пару метров пройти не смогу без того, чтобы остановиться и перевести дух.

– Неужели ты и впрямь продашь, Тоби? Хотя твои мать с отцом стареют?

– Конечно, я не хочу продавать. Но мне придется, если дела пойдут так, как сейчас, и если эта ленивая куча не поможет мне вовремя снести здание.

– Тоби. Твой отец не ленивая куча. Он на пенсии. Это закат его жизни.

Боб Уизерс вдруг проснулся. Он причмокнул, шмыгнул носом и поднял книгу с коврика. «Странное убийство в Хогден-парке».

– Что случилось? – сказал он. – О чем вы спорите, вы вечно о чем-то спорите. И почему прогноз выключен, ты же знаешь, я ненавижу пропускать прогноз погоды.

Вместо того чтобы возразить, мол, ты все равно спал и ничего бы не услышал, Эми Уизерс послушно включила радио, и оно запело: Солнышко утром на холм глядит и цветы на холме пересмешника поцелуем оно наградит [13].

– Пропустил, – обвиняюще сказал Боб Уизерс. – Выключи.

Он любил слушать прогноз погоды. Метеоролога он презирал и высмеивал за то, что тот говорил как будто с шариком во рту, а кроме того, Боб и сам умел предсказывать, будет ли завтра ясно или дождливо; но он чувствовал, что в нынешние времена необходимо прогноз услышать от кого-то авторитетного, чтобы все задуманное осуществилось. После сводки погоды Боб чувствовал себя уверенно даже в такие небезопасные и жуткие времена, которые он называл, в противоположность старому времени, нынешними или теперешними временами.

– Ну, – сказал он, – и кто теперь скажет, будет ли завтра буря или ураган и расколется ли мир на миллион кусочков? Мне нравится знать свое будущее. Я не то чтобы суеверен, но люблю знать свое будущее, для надежности.

– Я продаю свою долю, папа. Если только ты не поможешь мне с «Петеркин». Ты же способен уделить хотя бы несколько дней?

Эми переводила взгляд с одного на другого, поддерживая обоих, но не в силах решить, что сказать. Она хранила на лице спокойное, полное надежды выражение, однако страх проникал в ее глаза. Она устала. Блаженны миротворцы, подумала она.

– Что скажешь, мать?

– Да, что скажешь, мама?

Эми улыбнулась, натянув знакомую всем лучезарную маску.

– Я скажу, что самое время для чашки чая, настоящего чая и кокосовых пирожных, которые я приготовила сегодня днем.

Какой еще чай? Какие пирожные? Выбирай, сварливо сказал бы ей Боб, поднимаясь из кресла. Но он любил кокосовые пирожные.

Так Эми уладила спор, и на следующее утро Боб поехал с Тоби на грузовике в гостиницу «Петеркин».

Боб ничего не знал о сносе зданий, и пришлось его учить. Делай вот так, папа, говорил Тоби. А теперь вот так. И Боб покорно подчинялся. Забавно, подумал он, я не заметил, что Тоби взрослый и много чего умеет. Я всегда думал… о, я не знаю, что я всегда думал. И он увидел маленького болезненного мальчика, который, зажмурив левый глаз и склонив голову к левому плечу, кричал: Папа, папа, помоги мне.

И стоя там, на лесах, высоко над тротуаром и прохожими, где Тоби на одном конце доски что-то выдалбливал и выворачивал, а он сам на другом конце тоже выдалбливал, но молотком похуже, потому что Тоби достался лучший, ведь это, в конце концов, работа Тоби, и Тоби был профессионалом, на Боба порой накатывали усталость и одышка, особенно когда он поднимал руки и у него кружилась голова, особенно когда он смотрел вниз на прохожих; но он не мог сказать Тоби, что чувствует. А он чувствовал себя одиноким и так близко к небу не тем благодатным гордым одиночеством, которым он наполнялся, ведя поезд ночью по равнине, а неумолимой и суровой пустотой, как будто он отвергнут землей и небом и должен теперь остаться навсегда в пропасти между ними, усталый и напуганный. А с улицы, если люди из своего человеческого любопытства посмотрели бы вверх,