Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход Страница 24

Глухо звучали рыданья, и чем глуше они становились, тем больше терзали сердца.

— Сил никаких нет смотреть, — сказал кто-то, всхлипывая. — Надо бы увести его отсюда.

— Говорят почему-то, что он слепой... — сказал другой рабочий.

— Потому что не видит ничего, али не понял ты, болван? — огрызнулся в ответ третий, явно облегчая собственные муки.

Во время этой сцены у Лена перехватило дыхание, ребра заныли. Он чувствовал невыразимую жалость к своему погибшему напарнику и его внучку.

«Мне по лесам больше не...» — припомнились Лену слова старика и тот восторг, с каким Липрцай описывал синие глаза своего внука. Да где же они синие, удивился Лен, когда паренек обернулся, горюя над непоправимой бедой...

Появился доктор, старый седой пан, который издали махнул рукой — мол, моя помощь здесь уже не нужна.

Он подошел к группе рабочих. Тишину нарушали одни только сдавленные рыдания слепого.

Постояв молча, доктор тихо сказал:

— Уведите-ка парнишку!

Рабочие медлили. Тогда рассыльный Цверенц решил, видимо, что самое время ему, официальному лицу в красной фуражке с номером, проявить готовность, бесстрашие, а если нужно, то и непреклонность.

Вцепившись в паренька, точно в куклу, он поднял его с земли. Отчаянно рванувшись из железных объятий, подросток упал на колени, но Цверенц снова схватил его и резким движением, даже с каким-то стуком поставил на ноги.

— Ну что вы так уж на него набросились? Не надо... — сипло сказал Трунечек.

С видом искушенного в подобных делах человека Цверенц в ответ снисходительно покачал головой, не выпуская паренька из рук. Может, так оно было и лучше.

Меж тем доктор осматривал безжизненное тело деда-курилки. Приложил ему руку к сердцу и продержал ее довольно долго. Привычно раздвинул веко умершего — открылся вытаращенный, остекленевший зрачок. Глаз так и остался открытым, и все вздрогнули — так сурово старик Липрцай никогда ни на кого и при жизни-то не смотрел двумя глазами, не то что одним.

— Надо бы положить его повыше, — сказал доктор.

Протянулись четыре пары рук, и деда-курилку понесли в глубь строения. Старательный рассыльный тоже было рванулся с места, чтобы помочь, и паренек выскользнул, наконец, из его объятий. Слепой мгновенно нащупал краешек дедова фартука и, вцепившись в него, пошел за рабочими. Больше ему никто не мешал.

Толпа услышала перебранку между мастером и рабочим, у которого достало смелости сказать мастеру про «три до́стки», кочующие с этажа на этаж по лесам. Правда, теперь возмущался мастер, а рабочий больше помалкивал. Он стоял как вкопанный и отрицательно мотал головой, — вот и все, что осталось от его неистовых жестов.

— Вы вообще не имели права брать его на работу... Ведь он на ходу рассыпался...

— Вот и делай после этого добро людям, — отвечал мастер. — Скажите еще, что это я убил старика...

— Да кто вы, пан мастер, такой, чтоб о нашем брате судить? — Складная речь рабочего ставила мастера в тупик.

— А чего его туда, наверх, понесло? — старался достойно возразить он. — В обеденный перерыв там никого не должно быть. Так за каким лешим?..

— Видать, бутылку свою наверху забыл, — вмешался в разговор рыжий поденщик. — Уж я-то видел... Да это и всяк подтвердит. Он уже с утра был хорош, все слыхали, чего он тут молол!

— А вас кто спрашивает? Идите, тачку свою грузите! Дорвались тут, понимаете, до слова! Я б вам сказал пару ласковых (рабочий красноречивыми жестами правой руки дал понять, какие именно «ласковые слова» он имеет в виду), уж вы-то над покойным вдоволь поиздевались...

— Ну вот, как на собрании — так он меня «товарищем» величает, а как на стройке — так «пару ласковых»!

— И вовсе не в бутылке дело, — подала вдруг голос Кабоуркова. Она все еще сидела на земле, и окружающие начисто забыли о ней. Чтобы лучше слышать, толпа расступилась, только сейчас поняв, что она-то и есть самый непосредственный свидетель.

Кабоуркова, женщина молодая, пригожая, не чета прочим «кухаркам», мешавшим в бочках раствор, поняла, что час ее пробил, и, шумно утерев нос, решилась:

— Господи Иисусе на небеси! Уж и не знаю, люди добрые, встану ли сама-то на ноги после такого! — причитала она высоким голосом опытной плакальщицы. — Век не забыть, как он бахнулся, будто тюк сена с чердака... Аж косточки захрустели...

— Косточки косточками, бабонька, вы только успокойтесь. Мы тут все на взводе. Лучше скажите, не видали, что он делал там, наверху? С чего убился-то? — перебил ее Трунечек.

— А как же, все видала, все знаю... Мой муж детей домой повез, поплелся, бедолага. И вот гляжу я, шагах в двадцати отсюда останавливает его старик Липрцай. Довольный такой, аж издалека видно. Мы уж с ним, со стариком-то, сколько знакомы! Они с моим когда-то вместе в Вельварах на пивоварне работали. И весельчак же он был!.. Ну, гляжу, жмет моему руку, а потом ка-ак ко мне обернулся — я аж обомлела. С ума, думаю, сошел, что ли: на носу-то у него очки, круглые, огромадные, с черными такими стеклами. Я делаю вид, что не замечаю, жду, что дальше будет. Подходит он и говорит: «Дак куда же вы подевали своих пищалок... прошу прощения, своих девчушек? Я, вон, окуляры приобрел, чтоб разглядеть их, пискущек, во всех подробностях!» Я говорю: «Вам бы все только шуточки... А чтой-то очки на вас больно страшные...»

Кабоуркова уже давно поднялась с земли; от недавнего выражения ужаса на лице не осталось и следа. Похоже, и рассказывать про Липрцая ей было совсем не грустно. Да и слушатели приободрились, жадно ловя каждое слово, и по глазам их было видно, что увлечены они не столько рассказом, сколько самой рассказчицей.

Немного помолчав, Кабоуркова быстро обвела взглядом черных, сверкающих из-под сросшихся бровей глаз окружавших ее мужчин и продолжила:

— ...Я бы сказала, что он мне ответил, да язык не повернется... Прости ему господь бог этот грех... Да он и сам, горемыка, понял, что не то ляпнул. Снял очки и говорит любезно-разлюбезно, он это умел: «Милая мамочка, я купил их в подарок внуку. Он у меня в приюте для слепых, его сегодня на всю зиму домой отпускают, к концу рабочего дня он зайдет за мной на стройку... Очки эти обошлись мне в два золотых, хотя просили