Чрево Парижа. Радость жизни - Эмиль Золя Страница 26

Лиза и Огюстина с интересом наблюдали за всей этой процедурой, особенно Лиза; она, в свою очередь, бранила Леона за то, что он слишком зажимает пальцами кишку, отчего, по ее словам, на колбасе образуются узлы. Когда колбаса была начинена, Кеню осторожно уложил ее в кастрюлю с крутым кипятком. Он с облегчением перевел дух, потому что теперь колбасу оставалось только прокипятить.

– Ну а что же бедный человек, что же он? – снова пробормотала Полина, открывая глаза и удивляясь, почему Флоран замолчал.

Флоран качал ее у себя на колене, все более замедляя свой рассказ, говоря вполголоса, как поют колыбельную песню.

– Бедняк, – сказал он, – попал в большой город, где его сначала приняли за беглого каторжника и продержали несколько месяцев в тюрьме… Потом его освободили, и он стал заниматься чем придется: вел счетные книги, учил детей читать; однажды ему случилось даже наняться чернорабочим на земляные работы. Он только и мечтал вернуться на родину и уже накопил нужные деньги, как вдруг заболел желтой лихорадкой. Соседи сочли его умершим и поделили между собой его одежду; когда несчастный оправился от болезни, у него не осталось даже рубашки… Пришлось начать работу сызнова. Он чувствовал себя очень больным и боялся оставаться на чужбине… Наконец у него явилась возможность уехать, и он вернулся домой.

Голос рассказчика становился все тише и тише. С последним содроганием губ он замер. Маленькая Полина спала, убаюканная концом истории, положив головку на плечо Флорана. Он поддерживал ее рукой и незаметно потихоньку покачивал на колене. Никто больше не обращал на него внимания, и он сидел не двигаясь с заснувшим ребенком на руках.

Наступал решающий момент, как выражался Кеню. Колбасу вынимали из кастрюли. Чтобы не прорвать кожицы и не связывать вместе концов, хозяин навертывал колбасы на палку и выносил во двор, где они должны были быстро просохнуть на решетках из прутьев. Леон помогал ему, поддерживая слишком длинные концы. Гирлянды сочных колбас, которые проносили по кухне, оставляли за собою струи пахучего пара, отчего воздух становился еще тяжелее. Огюст, желая взглянуть в последний раз, как растапливается свиное сало, открыл два других котла, в которых ключом кипело варево, причем из обеих посудин последовали легкие взрывы едкого пара. Жирные испарения поднимались с самого начала вечерней стряпни; теперь они затуманивали свет газа, наполняли всю комнату и пробирались повсюду, окутывая мутной дымкой раскрасневшиеся лица и белую одежду Кеню и его помощников. Лиза с Огюстиной встали. Все отдувались, точно чрезмерно наевшись.

Огюстина взяла на руки заснувшую Полину. Кеню любил собственноручно запирать кухню; поэтому он отпустил Огюста и Леона, говоря, что сам уберет со двора вынесенную на холод колбасу. Ученик ушел весь красный: он спрятал за пазухой чуть не метр кровяной колбасы, которая, должно быть, немилосердно жгла ему тело. Оставшись одни, супруги Кеню и Флоран некоторое время молчали. Лиза стоя ела кусок горячей колбасы, откусывая по кусочку и раздвигая красивые губы, чтобы не обжечься, – черный конец постепенно исчезал в ее розовом ротике.

– Напрасно Нормандка подняла такой шум, – сказала она. – Отличная вышла сегодня колбаса.

В сенях послышался стук, и в кухню вошел Гавар. Он просиживал у Лебигра каждый вечер до двенадцати, а теперь явился за окончательным ответом насчет места надзирателя.

– Вы понимаете, – объяснил он, – Верлак не может дольше ждать. Он действительно очень нездоров. Флоран должен решать. Я обещал дать ответ завтра в первом часу.

– Но Флоран согласен, – спокойно отвечала Лиза, откусив еще кусочек горячей колбасы.

Флоран, как-то необычайно обмякший и не покидавший поэтому стула, напрасно пытался подняться и возразить.

– Нет-нет, это дело решенное, – продолжала колбасница. – Послушайте, дорогой Флоран, довольно вы страдали. То, что вы сейчас рассказывали, заставляет содрогаться от ужаса. Вам пора устроить свою жизнь. Вы принадлежите к почтенному семейству, получили образование, и, право, вам не пристало скитаться, как настоящему бродяге… Ребячество в ваши годы неуместно… Вы наделали глупостей, но их забудут, вам простят. Вы вернетесь в свое сословие, сословие порядочных людей, и вообще станете наконец жить как все.

Флоран удивленно слушал, не находя слов для возражения. Невестка была, без сомнения, права. Такая здравая, спокойная женщина, как Лиза, не могла желать дурного. Это он, тощая, мрачная, подозрительная личность, должно быть, гадок – ведь он мечтал о вещах, в которых нельзя признаться. Флоран теперь даже не понимал, зачем он до сих пор упорствовал.

А Лиза продолжала распространяться на эту тему, уговаривая его, точно провинившегося ребенка, которого пугают букой. Она была очень ласкова, приводила убедительные доводы и добавила наконец в виде последнего аргумента:

– Сделайте это для нас, Флоран. Мы занимаем в квартале известное положение, требующее большой осмотрительности… Говоря между нами, я опасаюсь, как бы не пошли сплетни. Место надзирателя все загладит. Вы будете официальным лицом и даже окажете нам честь.

Лиза становилась вкрадчивой. Флоран отяжелел: он точно пропитался запахом кухни, наелся до отвала всем съестным, которым здесь был насыщен воздух. Он опустился до трусливого благополучия среды, где прожил две недели, – той сытой среды, все существование которой ограничивалось беспрерывным пищеварением. Он чувствовал на поверхности кожи как бы щекотание нарастающего жира, чувствовал, как всем его существом овладевает спокойное довольство, присущее всем этим лавочникам. В поздний час ночи, в жаркой кухне озлобление его смягчалось, воля таяла; Флоран испытывал такую истому от этого мирного вечера, запаха кровяной колбасы и топленого сала, от близости толстушки Полины, заснувшей у него на коленях, что поймал себя на желании проводить такие же вечера и в будущем, без конца, чтобы наконец разжиреть. Но особенно сильно повлиял на его решение Мутон. Кот сладко спал, брюхом кверху, прикрыв лапкой морду, подвернув хвост, точно перинку; его сон был полон такого кошачьего блаженства, что Флоран пробормотал, глядя на спящее животное:

– Нет, это, наконец, глупо! Я согласен. Передайте, Гавар, я согласен.

Тут Лиза доела колбасу и обтерла пальцы краешком передника. Она стала сама заправлять для деверя подсвечник, пока Гавар и Кеню поздравляли его с принятым решением. Надо же было когда-нибудь поставить крест на прошлом: ведь от опасных политических дел ничего не наживешь, сыт ими не будешь. Лиза стояла перед Флораном с зажженной свечой и смотрела на него с довольным видом, напоминая своим спокойным лицом и красотой священную корову.

III

Через три дня все формальности были выполнены. Префектура без всяких затруднений согласилась принять Флорана по одной рекомендации Верлака, просто в качестве временного заместителя. Когда они пошли туда вдвоем, Гавар непременно захотел сопутствовать им. Оставшись вслед за тем наедине с Флораном на улице, он стал подталкивать его локтем в бок, молча посмеиваясь и лукаво подмигивая. Полицейские, встречавшиеся им на набережной Орлож, должно быть, казались Гавару очень смешными, потому что, проходя мимо них, он слегка горбил спину и строил гримасу, как человек, готовый прыснуть со смеху.

На следующий же день Верлак начал посвящать нового надзирателя в его обязанности. Ему предстояло по утрам в течение нескольких дней руководить Флораном среди суетливого народа, состоявшего под его надзором. Бедняга Верлак, как называл его Гавар, бледный, небольшого роста человечек, жестоко кашлял. Закутанный во фланель, в фуляровые платки и кашне, Верлак шагал в рыбном павильоне своими тощими, как у болезненного ребенка, ногами по сырости и потокам холодной воды.

В первое утро, явившись в семь часов на рынок, Флоран совсем растерялся; глаза у него блуждали, голова трещала. Вокруг девяти столов уже производились торги, уже бродили торговки-покупательницы, собирались служащие со своими бумагами. Агенты закупочных контор с кожаной сумкой через плечо ожидали уплаты, примостившись на перевернутых стульях у прилавков, где производилась продажа. Товар разгружали, распаковывали в огороженном пространстве между прилавками, вываливали даже на тротуар. Вдоль всей площади громоздились