Чрево Парижа. Радость жизни - Эмиль Золя Страница 27

горы маленьких продолговатых ящиков и корзин, мешков, битком набитых морскими ракушками, откуда просачивалась вода, сбегавшая ручейками на землю. Озабоченные сдатчики товара торопливо перескакивали через кучи, вытаскивали разом солому из лукошек, опоражнивали их, бросали со стремительной быстротой прочь и в одну минуту распределяли партии на широких круглых корзинах, придавая товару более привлекательный вид. Когда он был разложен по корзинам, Флорану представилось, что перед ним на тротуаре мель с гибнущей рыбой, которая еще дышала, отливая розовым перламутром, рдея красным кораллом, белея молочным жемчугом, играя всеми переливами и зеленовато-бледными оттенками океана.

Тут трепетали в пестром смешении, как их случайно зацепил невод среди водорослей, где прячется таинственная жизнь морских глубин, разные сорта трески и камбалы; простая рыбешка грязно-серого цвета с белесыми пятнами; морские угри, похожие на крупных ужей цвета синеватой тени, с маленькими черными глазками, до того скользкие, что они словно ползали и казались живыми; распластанные скаты с бледным брюшком, окаймленным нежно-алой полоской, с великолепной спиной, на которой позвонки хребта отливают мрамором, а натянутые плавники похожи на пластинки киновари, изрезанные полосками флорентийской бронзы, темные и пестрые, как жабы или ядовитые цветы; акулы, страшные, отвратительные, с круглой головой, с пастью широкой, точно рот у китайского идола, с короткими мясистыми перепончатыми крыльями, – чудовища, которые, должно быть, оберегают своим лаем несметные сокровища, скрытые в морских гротах. Затем следовали рыбы-красавицы, положенные отдельно, по одной, в особую плетенку из ивняка: лососи узорчатого серебра, каждая чешуйка которых кажется гравированной по гладкому металлу; голавли с более толстой чешуей, с более грубыми насечками; большие палтусы; крупные камбалы с частой чешуей, белой, как творог; тунцы, гладкие и блестящие, похожие на мешки из черноватой кожи; круглые морские окуни, разевающие огромную пасть, как будто их слишком объемистая душа застряла в горле, оцепенев в агонии. И со всех сторон бросалось в глаза множество серой и желтой камбалы, лежавшей парами; тонкие, вытянутые пескорои были похожи на обрезки олова; у слегка изогнутых сельдей кровавые жабры рдели на их вышитой серебряной канителью коже; жирные золотые рыбки были тронуты кармином; золотистые макрели с зеленовато-коричневыми чешуйками на спине сверкали переливчатым перламутром боков, а розовые барвены с белым брюшком и ярким хвостом, разложенные головами к центру корзин, казались диковинными распустившимися цветами, исчерченными белым и яркоалым. Были тут и так называемые каменные барвены с нежным мясом, расписанные красные карпы, ящики мерланов с опаловым отливом, корзины корюшки – чистенькие корзиночки, распространявшие крепкий запах фиалок, красивые, точно из-под земляники. Розовые и серые, мягких тонов, креветки в лукошках блестели чуть заметными агатовыми бисеринками тысяч своих глазок; а лангусты, усеянные колючками, и омары с черным тигровым рисунком, еще живые, с шуршаньем и хрустеньем копошились на изломанных клешнях.

Флоран рассеянно слушал объяснения Верлака. Столб солнечного света, проникавший через стеклянный потолок крытого прохода, зажигал эти превосходные краски, омытые и смягченные волною, тронутые радужными, расплывчатыми тонами самоцветных раковин: опал мерланов, перламутр макрелей, золото барвенов, блестящую вышивку сельдей, крупные серебряные бляхи лососей. Можно было подумать, что морская царевна опустошила все свои ларчики с драгоценностями, которые свалили на землю в одну кучу, – тут сверкали невиданные причудливые уборы, целые потоки драгоценных камней, золота и серебра, груды ожерелий, чудовищных браслетов, гигантских брошей, причудливых украшений, неизвестно для чего предназначенных. На спине скатов и акул красовались темные камни – фиолетовые, зеленоватые, оправленные в оксидированное серебро; а тонкие пластинки пескороев, хвосты и плавники корюшки напоминали самые изящные ювелирные изделия.

В лицо Флорану веял знакомый прохладный морской ветер, горький и соленый. Он напоминал ему берега Гвианы, хорошую погоду во время переезда в Америку. Флорану представлялось, что он стоит у неглубокой бухты во время отлива, когда водоросли курятся на солнце, обнажившиеся утесы просыхают, а гравий издает сильный запах моря. Вокруг него необыкновенно свежая рыба распространяла прекрасный аромат, который действует на аппетит.

Верлак закашлялся. Сырость пронизывала его, и больной плотнее закутался в кашне.

– Теперь, – сказал он, – перейдем в отделение пресноводной рыбы.

Там, со стороны фруктового павильона, последнего к улице Рамбюто, вокруг стола для торгов шли садки, разгороженные на отделения чугунными решетками. Медные краны в виде лебединой шеи пускали в них тонкие струйки воды. В одном отделении копошились раки, в другом – мелькали черноватые спины карпов и неуловимые кольца угрей, беспрестанно свивавшиеся и развивавшиеся. Верлак почувствовал новый приступ упорного кашля. Здесь сырость была более стойкой – чувствовался запах реки, тепловатой воды, застоявшейся на песке.

В то утро из Германии прибыло большое количество раков в коробках и корзинках. Белая рыба из Голландии и Англии также заваливала рынок. У садков распаковывали рейнских карпов красновато-коричневого цвета, чешуя которых похожа на темную французскую эмаль; крупных щук, выставлявших свои свирепые головы, – шероховатых, железно-серых водяных разбойников; затем великолепных темных линей, напоминающих красную медь с зелеными пятнышками окиси. Среди этих строгих золотистых тонов круглые корзинки с пескарями и окунями, с партиями форели и кучками обыкновенных уклеек – плоских рыб, наловленных вершами, – блестели яркой белизной, спинками цвета закаленной стали, который, постепенно стушевываясь, переходил в прозрачную бледность брюшка; а широкие мелкие белоснежные усачи выделялись в этом громадном натюрморте своим резким светлым тоном. В садки осторожно опорожняли мешки с молодыми карпами; рыбки переворачивались, лежали одну минуту на боку, потом ныряли, пропадая в воде. Корзины мелких угрей опрокидывали разом: угри падали на дно садка, точно плотный клубок змей, а крупные, толщиной в детскую руку, сами скользили в воду гибкими движениями ужей, которые прячутся в кусты. И томившиеся без воды с самого утра рыбы медленно засыпали на запачканном ивняке корзин под оглушительный гам торгов. Они разевали пасть, втягивая бока, точно ловя влажный воздух, и эта безмолвная икота, повторявшаяся каждые три секунды, переходила в чудовищную зевоту.

Между тем Верлак повел Флорана обратно к прилавкам с морской рыбой. Он прохаживался с ним, посвящая его в крайне сложные подробности. Внутри павильона, с трех сторон, толпилась масса народа, образуя вокруг девяти бюро колыхающееся море голов, а возвышаясь над ним, сидели на высоких табуретах служащие, составлявшие списки.

– Неужели все эти люди служат у посредников? – спросил Флоран.

Тогда Верлак, обойдя павильон со стороны тротуара, ввел новичка за загородку одного из торговых помещений. Он указал Флорану на различные отделения и ознакомил с персоналом, разместившимся у большого желтого деревянного стола, вонявшего рыбой и забрызганного водою из рыбных корзин. На самом верху, в застекленной будке, агент муниципальных сборов записывал цифры надбавок. Пониже его, на высоких стульях, облокотившись на пюпитры, сидели две женщины, которые записывали на таблицах для посредников цены на товар. Помещение было разделено на две части; с каждой стороны на край длинного каменного прилавка перед столом оценщик ставил корзины, оценивал партии рыб и штучный товар, а табельщица с пером в руке выжидала результата торгов. Наконец надзиратель показал Флорану по ту сторону загородки, напротив, другую желтую деревянную будку, где кассирша, монументальная пожилая особа, расставляла столбиками су и монеты в пять франков.

– Тут существует два контроля, – объяснил Верлак, – один – от департамента Сена, другой – от полицейской префектуры. Последняя, назначая посредников, требует права наблюдать за ними. Администрация города, со своей стороны, желает присутствовать при торговых сделках, которые она регулирует таксою.

Надзиратель продолжал говорить своим бесстрастным голосом, пространно описывая распрю между обеими префектурами. Флоран совсем не слушал его. Он рассматривал табельщицу, сидевшую напротив, на одном из высоких стульев. Это была высокая брюнетка лет тридцати, с большими черными глазами, на вид очень положительная. Она писала, вытянув пальцы, как барышня, получившая образование.

Но тут его внимание было отвлечено визгливым голосом оценщика, выставившего для продажи великолепного палтуса.

– Имеется покупатель на тридцать франков?.. Тридцать франков! Тридцать франков!

Оценщик повторял эту цифру на все лады; голос его то повышался, то понижался, выводя целую