Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг Страница 28

Через несколько минут я услышал голос хозяйки. Я украдкой взглянул на нее, когда она подымалась по лестнице: ее лицо пылало негодованием, ее чепец сверкал ослепительной белизной, ее язык не успокаивался ни на мгновение: она не потерпит таких вещей в своем доме, будьте покойны! Если джентльмен щедро тратит свои деньги, это еще не значит, что ему все позволено. Она не потерпит, чтобы с ее девушками, когда они на работе, обращались столь мерзким образом; да, да, она этого не потерпит!

Так как я не выношу скандалов, особенно с участием женщин, к тому же хорошеньких, я улизнул назад в свою комнату и притворил дверь, правда, не очень плотно: мое любопытство было слишком возбуждено, я не мог не прислушаться. Хозяйка бесстрашно пошла на приступ вражеской крепости и ворвалась в нее словно буря; дверь за нею захлопнулась. Я услышал ее громкий голос, негодующие восклицания, но это продолжалось два-три мгновения. Затем ее голос сделался глуше, стал доноситься, как завывание ветра на чердаке, затем мне послышался смех, затем… я ничего больше не услышал.

Через некоторое время хозяйка вышла из комнаты; на ее лице играла улыбка, она на ходу оправляла свой чепчик, чуть-чуть сбившийся на сторону. Когда она спустилась вниз, я услышал, как на вопрос хозяина, в чем, собственно, дело, она ответила: «Ничего особенного, просто дура-девчонка». Я был озадачен еще больше, чем прежде, и не знал, что думать об этом нарушившем все мои предположения незнакомце, встретившем яростный отпор добродушной горничной и заставившем улыбаться воинственную хозяйку. Он, очевидно, не так уж стар, не так уж противен и не так уродлив.

Мне снова пришлось взяться за переработку портрета, и на этот раз я нарисовал его совсем иначе. Я признал в моем незнакомце одного из тех полных джентльменов, которых зачастую можно встретить у порога сельских гостиниц. Это – потные веселые ребята в бельчеровских шейных платках[26], нагулявшие свой жир не без помощи солодовых напитков, люди, видавшие свет, присягавшие в Хайгейте[27], привычные к кабацкой жизни, знатоки уловок кабатчиков и плутней трактирщиков, прожигатели жизни (но только в малом масштабе), расточители в пределах гинеи, – те самые, что зовут всех официантов по имени, щиплют служанок, сплетничают у стойки с хозяйками и нудно разглагольствуют после обеда за пинтой портвейна или стаканом негуса[28].

Утро прошло в нанизывании всевозможнейших домыслов. Но так как я строил свои системы исключительно на догадках, любой шаг незнакомца выворачивал мои мысли наизнанку и повергал их в смятение. Таковы одинокие занятия лихорадящего ума. Как было сказано выше, я находился в крайне нервном состояний; непрерывные размышления по поводу незримого персонажа начали оказывать свое действие: я впал в тревогу и беспокойство.

Наступило время обеда. Я надеялся, что полный джентльмен будет обедать в зале для проезжающих и что мне, наконец, удастся увидеть его персону, но, увы! ему подали обед в его собственную комнату. В чем смысл такого уединения и всей этой таинственности? Нет, конечно он не радикал: в его отчуждении от света, в его готовности обречь себя на тоскливое одиночество, – и притом в унылый дождливый день, – есть, бесспорно, нечто аристократическое. И, кроме того, для политика, состоящего в оппозиции, он слишком роскошествует. Он, по-видимому, потчует себя множеством блюд и подолгу сидит за вином, как человек, сдружившийся с безмятежным существованием. И, действительно, мои сомнения длились недолго. По моим расчетам, он не кончил еще своей первой бутылки, как до меня донеслись какие-то гнусавые звуки – полный джентльмен напевал; вслушавшись, я обнаружил, что это «Боже, спаси короля»[29]. Ясно, что это не радикал, а верноподданный, человек, верноподданнические чувства которого воспламеняются за бутылкою и призывают его защищать грудью короля и конституцию… когда больше нечего защищать.

Но кто же он, наконец? Мои предположения сделались совсем дикими. Не является ли он каким-нибудь высокопоставленным лицом, путешествующим инкогнито? «Бог его знает, – сказал я себе, окончательно теряя голову, – быть может, это – член королевской семьи; ведь, насколько мне известно, все они – полные джентльмены».

Дождь продолжался. Таинственный незнакомец оставался у себя наверху и, поскольку я мог судить, сидел в своем кресле, ибо я не слышал никакого движения в комнате. С приближением вечера залу для проезжающих стали наполнять посетители. Входили новоприбывшие, они были в дорожных плащах, возвращались обратно люди, ходившие по делам в город. Иные обедали, иные сидели за чаем. Будь у меня другое настроение, я не без интереса наблюдал бы эту особую породу людей.

Особенно привлекли мое внимание двое: то были профессиональные дорожные остряки и балагуры, хранившие в памяти неизменный запас шуток и анекдотов, имеющих хождение среди путешественников. У них была наготове тысяча всевозможных двусмысленностей для горничной, которую они звали то Луизою, то Этелиндою, то еще каким-нибудь нежным и изысканным именем, причем всякий раз именовали ее по-новому и смеялись ненатуральным, лающим смехом над своими же собственными выходками. Мой ум, однако, был всецело захвачен загадочным джентльменом. На протяжении всего этого долгого дня моя фантазия гналась за ним по пятам, и теперь уже ничто не могло сбить ее со следа.

Так тянулся вечер, медленный и тоскливый. Постояльцы успели по два и даже по три раза прочесть газеты. Некоторые придвинулись поближе к огню и коротали время за долгими историями о своих лошадях, своих похождениях, своих победах и неудачах. Они обсуждали также кредитоспособность различных коммерсантов и достоинства тех или других гостиниц, а два остряка выложили кучу анекдотов особого рода о хорошеньких горничных и снисходительных хозяйках. При этом собеседники неторопливо опоражнивали то, что они называли «своим ночным колпаком», то есть основательные стаканы бренди с водою и сахаром или с какой-либо другою смесью такого же рода. Наконец, вызвав колокольчиком горничную и коридорного, они, один за другим, отправились на покой, шлепая старыми башмаками, у которых был срезан верх и которые этим путем были превращены в поразительно неудобные туфли.

В зале остался один человек: коротконогий здоровяк с непомерно длинным туловищем и объемистой рыжеволосой головой. Он сидел в одиночестве, со стаканом негуса из портвейна; черпая ложкой и отпивая из стакана маленькими глотками, он помешивал свой напиток, предавался размышлениям и опять отпивал, пока в стакане не осталось ничего, кроме ложки. Постепенно его одолевал сон; он,