Алистер Кроули - Развратный роман

Развратный роман/The Nameless Novel

Пролог. Геройства глоталки, или Гардеробная Графини

— Господи, хорошо–то как! — воскликнула Графиня в тот миг, когда, осторожно удерживая свою жирную жопу над аскетичным лицом Архиепископа, выхаркнула из глотки выпяченной пизды огромный комок жирных соплей в раззявленный рот полузадушенного священнослужителя.

— Я рад, дочь моя, что ты довольна, — ответил он, проглотив облатку ее эмоций. — Однако мой почтенный пудендум тоже требует внимания…

— …и получит его, отец мой! — сказала леди и, тотчас схватив стержень с пурпурным набалдашником, стала энергично тереть его перпендикулярно длине, увеличивая темп и нажим, а джентльмен все больше распалялся. Но, несмотря на все ее старания, вскоре он изверг небольшую струйку настоящей вязкой спермы, которую Графиня ловко поймала левой ноздрей и втянула через нос с таким же смаком, с каким денди эпохи Регентства нюхали табак.

Язык Архиепископа не оставался все это время без дела, но мысли о епархии постоянно отвлекали духовную особу от более возвышенных обязанностей, и поэтому он сделался вялым.

Задетая таким пренебрежением, Графиня восприняла его как неуважение к своим прелестям, — признаться, изрядно изъеденным сифилисом, — и выпустила ему в рожу пламенный бздех в знак слабого недовольства.

Однако это возымело обратное действие: достойный муж, напротив, почувствовал столь мощный стимул для своих эротических фантазий, что его сморщенный пенис резко подскочил и неожиданно уперся Графине в подбородок, совершенно ошеломив ее.

Заметив, что она лишилась чувств, Архиепископ стал действовать с решимостью и проворством, которые и помогли обычному приходскому священнику добиться нынешней широкой известности и почета. Быстро перевернув ее на спину, он раскрыл ей рот и очень резво проделал ту операцию, к которой обычно прибегал только после завтрака.

Убить собаку можно разными способами, — подумал он, — но экономнее всего — забить ей глотку дерьмом. Так за дело!

Торопливо нашпиговав излишками ее ноздри (накануне Архиепископ плотно поужинал), он вонзил кинжал, весьма удобный в использовании, в ее нутро, а потом засадил свой напряженный и брыкающийся нож для масла в образовавшееся отверстие. Дымящиеся кишки сомкнулись вокруг его обезумевшего члена. Судорожные толчки леди копировали — да что там! — превосходили самые бешеные конвульсии опытнейших куртизанок и преданных домашнему очагу матрон. Архиепископ вознесся на небеса в огненной колеснице, которая поистине была в семь раз горячее обычного. Как только струи кипящего любовного зелья затопили брюшную полость стремительно разлагающейся Графини (стояла сильная жара, а леди уже пару дней страдала внутренней гангреной), как только почтенный и праведный священнослужитель рухнул с воплем, предвещавшим близящееся помешательство, на труп своей жертвы, отдернулась штора, и из–за нее беззаботно выступил репортер Дейли М…[1]. Его орудие все еще свисало из расстегнутых брюк, ведь репортеры не надевают кальсон и не носят носовых платков, и он только что снял напряжение, разрядившись сочной, хоть и вязкой молофьей. Окинув взглядом комнату, он с профессиональной зоркостью заметил различные занятные вещицы, а когда добрый Архиепископ встал и поправил на себе одежду, репортер учтиво поклонился и попросил Его светлость соизволить дать ему интервью. Его светлость сочли повод недостаточным и выразили сомнение, что заметка в светской хронике удовлетворит всем требованиям.

Репортер напомнил ему о системе построчной оплаты.

— Да мне и самому платят посрачно! — возразило духовное лицо, сохранив остроумие даже после столь бурной ночки. — Но я понимаю, о чем вы! — он озорно покосился на нарушенный туалет газетчика. — Можно заказать вам закрытый гульфик? — добавил он, подмигнув. Однако репортер усердно трудился, стенографируя все эти блестящие остроты.

— Приходится как–то выживать, — сказал дейли–м…ец, подняв глаза.

— Не вижу необходимости, — парировал его собеседник с потугой на оригинальность. — Впрочем, — его лицо залила приятная улыбка, а добрые серые глаза загорелись, ведь благодаря собственному остроумию он почти всегда пребывал в хорошем настроении, — не будем говорить обо всем этом больше, нежели приличествует джентльменам. Вероятно, мне трудно было бы объяснить работу респираторного аппарата леди, однако она и сама вряд ли смогла бы описать состояние своей мандели и своего пердильника.

— Пальчики оближешь! — неохотно признал продажный газетчик. — Беспардонно, говнисто, грязно!

— De mortuis nil nisi bonum![2] — вкрадчиво намекнул искуситель.

Репортер запнулся.

— Tuam nasam in meum anum immite![3] — рассмеялся Архиепископ, и журналист удовлетворился, как гг. Понд и Моррелл в гилбертовой балладе[4].

— Вы не потеряете времени зря, — добавил лукавый священнослужитель. — Своим искусным стенографическим почерком вы запишете подлинную историю моей жизни. Мистер Н.к.лс купит эту книгу и кинет вас на деньги: слава и богатство одновременно! А теперь спрячьте–ка своего ваньку–встаньку — позвольте мне, ну пожалуйста! Я вижу чудесный длинный таран со славным твердым шанкром на головке — о да, наверняка, после посещения ватерклозета. Взгляните на язву у меня на ноге — я заполучил ее прямо в соборе! Мы позавтракаем с моими мальчиками, козой и ученым хряком. После чего пойдем взглянуть на верблюда, которого кормят сигарами, а затем я побегу по своим будничным делам. Чтобы скоротать время, вас развлечет парочка блядей, или вы сможете понаблюдать, как мой дворецкий добавляет в чай сливки — единственное развлечение бедняги, ведь я высосал его досуха еще сто лет назад! Ну а потом мы засядем за утренние труды над моими воспоминаниями…

Они–то и составят эту прелестную книгу, предназначенную для тебя, дорогая девочка. А теперь разденься и зажги свечу, откинься в кресле перед зеркалом и попеременно читай или дрочи. Если ты уже взрослая, пусть тебя лижет пес или мужчина, дабы сэкономить твое время и труд (включая родовые муки). Но я хочу, чтобы при чтении ты купалась в океане ебли, и дай–то Бог нам с тобой когда–нибудь встретиться! Ведь у меня полное пузо кипящей эмоциэмульсии, которой я выстрелю в твое двухпенсовое метро, в твою грошовую трубу, в твой ротик или расплещу по твоим сиськам, твоим милым жирным масляным головкам, по розовым бутонам твоих сосков, или куда еще захочешь. И когда я больше не смогу кончать, я буду сосать тебя, пока у тебя не заноет спина и не посинеет вокруг глаз, пока твоя галиманда не воспалится, точь–в–точь как мой рысак, если ты заразишь меня трипаком, и ссать будет так больно, словно втыкают раскаленные иглы, а моя молофья не сможет проходить из–за сужения канала, так что в момент оргазма залупа буквально взорвется… За работу, сучка!

CAPITULUM PRIMUM[5] Сластолюбивые сорванцы, или Секс на селе

— Родом я из Бездны[6], — начал Архиепископ, — и всю жизнь пытался туда вернуться. Как только я оторвался от груди матери, она прижала меня к своему похотнику, и едва меня положили на руки отцу, как его болт оказался между моих младенческих ножек и выпустил струю жирной эссенции в солнечный воздух Рима (где, как тебе, должно быть, известно, я и сделал свой первый вздох). Я был здоровым, хорошо сложенным ребенком: моя пиписька ничем не примечательна, но вот муде поражали выдающейся величиной, а также (как впоследствии выяснилось) количеством и качеством жидкости, которую они способны выделить. В то же время анус, взлелеянный — как ты, возможно, заметил — мудрым честолюбием моей бабки по материнской линии, достигал таких размеров или, точнее, такой эластичности, что туда спокойно въехал бы паровоз Тихоокеанского экспресса, а если бы я стиснул крохотный чирышек сороконожки, от него осталось бы мокрое место. Однажды попался даже один крокодил… (Архиепископ вздохнул и внезапно умолк. Я сочувственно промолчал.)

Хер мой, как я уже намекнул, приводил в отчаяние любящего, но психованного дядю. Тщетно прибегал он ко втираниям ослиного молока, к травяным, магическим и лечебным отварам: все равно пришлось отказаться от неравной борьбы и отнести мой презренный садовый прибор к разряду скорострельного оружия, а не к тяжелой полевой артиллерии, каковую мы надеялись произвести. Скорость и впрямь была изрядная. На большом состязании Молофейного общества за обладание Золотой медалью в 1904 году я сумел удовлетворить не менее двадцати семи дам, не считая показательной дрочки, при которой я потушил четырнадцать свечек за шестнадцать попыток, заняв восьмое место и добившись особого упоминания как единственный представитель духовенства, способный удержать на своем эрегированном копье любви ребенка весом сорок шесть фунтов и тем самым совершить половой акт с завязанными за спиной руками. Бедная кроха! Едва я кончил, она соскочила с моего хорошенько смазанного кукана, и ее тотчас разорвал надвое от развилки до плеч гигантский агрегат лорда Р…и, чья любовь к булочкам с маслом может сравниться лишь с величиной его юлия–цезаря. Это поистине грозное орудие достойно небольшого отступления. Оно свисает до колен, вынуждая владельца вопреки обычаю носить килт. При эрекции благородный обладатель способен вылизать смегму из–под крайней плоти, и леди С…т, которая часто сношалась с ослом (в интересах бактериологов, прежде полагавших, что это животное невосприимчиво к сифилису), заявила в сильных, но изысканных выражениях, что он сущий содомит, доставляющий истинное удовольствие ее маленькой корме. Признайся, что выше похвалы не измыслить!