Евгений Богданов - Когда отцветают травы Страница 12

— Извини, — после длительного молчания сказал Коломийцев тихо. — Можешь идти… — и добавил уже резко и раздосадованно: — Идите!

Я постучал, и едва отворил дверь, как, чуть не сбив меня с ног, выбежала Ольга. Коломийцев сидел за дощатым столиком, на котором горела коптилка из гильзы. Воротник гимнастерки у капитана расстегнут, портупея брошена на койку, застланную плащ-палаткой. На столике — две кружки, алюминиевая фляжка, печенье и колбаса. Командир посмотрел на меня угрюмо и спросил недовольно:

— Что случилось?

— Вам радиограмма от начальника связи корпуса.

— Идите, — сухо произнес Коломийцев, взяв шифровку, и потянулся за планшетом.

Я вышел. На улице вызвездило. Было свежо. Над лесом что-то зашуршало, засвистело, и потом вдалеке, со стоном сотрясая землю, ухнул тяжелый фугасный снаряд. Немцы били по тылам.

Стало опять тихо. Я пригляделся к тропинке и пошел на рацию.

— Стой, пропуск! — грозно окликнул Петька, и, узнав, добавил негромко: — Там, на рации, Загоскина. Говорит, пришла почитать. У нее в землянке свет плохой. Везет тебе: можешь объясниться.

— Дурак! — сказал я.

Петька не ответил и молча застыл у входа, зажав под мышкой карабин. Плащ-палатка на нем жестко зашуршала, будто жестяная.

Ольга сидела перед столиком с радиостанцией. На коленях у нее лежала книга. Ольга не читала, смотрела на огонь лампочки-шестивольтовки. Услышав мои шаги, девушка вздрогнула, обернулась, но потом опять приняла прежнюю позу. Я сел рядом и включил приемник. Ольга всё смотрела перед собой, и взгляд ее показался мне странным.

Что же произошло в землянке Коломийцева? Смутная догадка приходила мне в голову, но я отбрасывал ее прочь. Капитан всегда казался мне человеком выдержанным и не злым, и я не мог оскорбить его нехорошим подозрением.

Неожиданно Ольга уронила книгу и, закрыв лицо руками, беззвучно заплакала.

— Что ты, Оля? — не выдержал я.

Она перестала плакать и подобрала книгу. В глазах ее был сухой блеск.

Время приема кончилось: мы включались в начале каждого часа. На передачу работать нам пока запрещалось: противник усиленно шарил по эфиру пеленгаторами. Я снял наушники и ждал, когда заговорит Ольга. Но она по-прежнему молчала, и взгляд ее был красноречивей всяких слов: «Расспрашивать не надо».

— Помешала я тебе, сержант?

— Что ты! Нисколько.

— Иди отдыхай. Я буду дежурить.

— Еще не время.

— Ничего, иди.

Я собрался уходить. Она неожиданно быстро шагнула ко мне и приложилась губами к моей щеке. Губы были горячие, как угольки, и лицо девушки пылало жаром. Я окончательно растерялся, а она подтолкнула меня к двери: «Иди!»

Часовым все еще стоял Петька. Он шепнул:

— Ну как, поцеловались?

— Идиот! — обозлился я.

— Ну, ну, полегче! — недовольно буркнул Петька и опять отступил в сумерки и замер на своем посту.

Я пошел к жилой землянке, запинаясь за кочки и корневища в кромешной тьме. Звезды куда-то попрятались. Стал опять накрапывать дождик.

Пришел ноябрь. В лесу стало студёно, болотистый грунт промёрз. По ночам в наши тылы прибывало много машин с боеприпасами, подошли танки. Чувствовались приготовления к боям.

Третьего ноября, в субботу, когда я опять дежурил, на рацию пришла Ольга. На ней — новенькая шинель, хорошо пригнанная по фигуре.

Она села, усталым жестом поправила шапку с жестяной звездой.

— Сержант, а у меня сегодня день рождения.

— Поздравляю, — я поспешно пожал ее руку. Рука была узенькая и мягкая.

— Спасибо, — сдержанно ответила она.

— Надо это отметить.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы об этом знали.

— Но почему же? Соберемся с ребятами, откроем фляжки, скажем тост…

— Не надо, — настаивала Ольга. — И если ты хоть кому-нибудь проговоришься, нашей дружбе конец.

Положительно у нее был непонятный характер. Разве можно скрывать такие вещи, да еще на войне! Мало ли бывает неожиданностей! Человеку исполнилось девятнадцать лет. Событие-то какое.

Но Ольга упрямо возражала. Я пожал плечами и обещал молчать, раз она так хочет.

Что бы ей подарить? У меня ничего не было ценного. Я был беден, как мусульманский дервиш. И цветов нельзя нарвать: все сковало холодом. Может быть, принести книгу? У меня имелся томик Блока, но уже истрепанный, зачитанный. И тут я вспомнил об одной безделушке, которая, вероятно, могла бы подойти девушке, и помчался в свою землянку.

Мы дружили с ребятами из разведроты. Моим приятелем был рослый, могучий парень, сибиряк Никита Самолов. Месяц тому назад его направили в дивизионную школу комсостава. Когда я пришел провожать его, Никита достал из вещевого мешка маленькую картонную коробочку и подал ее мне:

— Возьми на память. Может, больше не увидимся…

— Что это?

— Серьги, что ли… Я в бабьих безделушках не силен. Нашел в развалинах одного дома. Кончится война — подаришь своей милахе.

Чтобы не обидеть друга, я взял коробочку и вскоре забыл о серьгах с алыми рубиновыми подвесками, что лежали в ней на бархатной подкладке.

Опасаясь, что подарок мой мог показаться нелепым и банальным, я все-таки принес серьги Ольге. Она взяла их, достала карманное зеркальце и стала примерять.

— Они не держатся, — сказала она с сожалением.

Я вспомнил, как прилаживала серьги моя мать, и посоветовал:

— Надо проколоть мочки иголкой с белой ниткой, потом нитку обрезать и подождать, пока зарастёт. Будут дырочки…

Она сразу отвернула воротник шинели и достала иглу. Быстро проколола себе мочку уха и продела в место укола замок серёжки. Видимо, это было очень больно, так как на глазах у Ольги выступили слезы. Но она улыбнулась мне.

Рядом с рубиновым камешком выступила такая же яркая капля крови.

— Ты поторопилась, — сказал я. — Ухо может разболеться!

— Ерунда! Всего лишь маленькая капля крови… Красиво? Если я буду жива, то с этими серьгами никогда не расстанусь. Они мне будут напоминать о тебе.

Она всё гляделась в зеркало. Глаза ее радостно поблескивали, пышные волосы выбивались из-под ушанки, и мне казалось, что красивее Ольги нет никого на свете.

— Хорошее занятие! Привычка, унаследованная от дикарей! — услышали мы, и оба вздрогнули.

Мы не заметили, как в блиндаж вошел Коломийцев. Голос его был насмешлив и сух. Я смутился и сел к рации. Ольга стояла на месте, а рубин вызывающе ярко горел, освещенный лучиком света в блиндажном полумраке.

— На дежурстве, товарищ сержант, не следует разводить сантименты! — сказал капитан. — Я бы мог вас наказать, но, думаю, и так поймёте. Садитесь.

Я покраснел до ушей. Ольга покусывала губы. Коломийцев скользнул по ней взглядом, полистал журнал дежурств, осмотрел землянку, как бы проверяя, все ли в порядке, и молча вышел. Высокий и угловатый, он низко наклонил голову, протискиваясь в маленькую дверь.

Когда он ушел, Ольга отцепила сережку и спрятала ее в коробку.

— Спасибо за подарок, Дима, — сказала она спокойно.

И от того, что она назвала меня по имени, на душе стало тепло.

А потом началось наступление. Радиостанцию мы установили на машину и под грохот снарядов и мин, под вой авиабомб пошли опять по дорогам войны. Километр за километром батальоны продвигались вперед, и вместе с ними пробиралась по разбитым просёлкам и наша неуклюжая полуторка с зелёным фургоном.

На пятый или на шестой день прорыва наша пехота наткнулась на глубинную, сильно укрепленную линию обороны немцев и залегла, ожидая подкреплений. Мы отрыли для рации окоп, наскоро соорудили блиндаж. День или два стояли на месте. И тогда разрывом снаряда, угодившего в расположение роты, убило старшину Горяева и тяжело ранило Коломийцева.

Когда санитары понесли капитана в медсанбат, Ольга положила ему на носилки фляжку с горячим чаем и долго шла следом. Вернулась она подавленная, с заплаканными глазами.

Вечером я сидел на дежурстве, и на душе у меня было скверно. Ощущение, что нашу роту разбили и я остался один в темном морозном лесу, не покидало меня. Я вертел верньер приёмника. Назойливо трещали на разные голоса морзянки. Потом неожиданно громко зазвучал голос вражеского радиста. Он давал настройку, повторяя равнодушным голосом: «айн, цвай, драй, фир…» Опять морзянка и опять «айн, цвай, драй…»

Я выключил приёмник. Горела лампочка от аккумулятора. На столике тикал будильник. Странно, когда на войне, среди грохота взрывчатки, тикает будильник…

В машине было холодно, но я боялся топить печурку: искры могут выдать нас противнику.

Пришла Ольга. Она молча села, глубоко сунув озябшие руки в карманы шинели.

Снаружи в дверь постучали. Часовой из комендантской роты попросил прикурить. Прикуривал он осторожно, чтобы не было видно огня, и потом прятал цигарку в рукав. Я заметил, что каска у него чуть-чуть сбилась набок, а магазин автомата обиндевел, как и пушистые рыжеватые усы. Часовой отошел. Вернувшись в фургон, я глянул на будильник. Время включаться в связь еще не наступило. Ольга сидела молча, в прежней позе. Хотелось приободрить ее. Я несмело провел рукой по ее волосам у виска. Она слабо улыбнулась и прижалась лицом к моей гимнастерке.