Забулдыжная жизнь - Казимиров Александр Страница 12

«Соль, что ли?» – Костя попробовал порошок на вкус. Горечь заморозила язык, лишила его чувствительности. «Кокаин! Да тут доз пять – не меньше! Теперь понятно, откуда у прощелыги такие мысли в голове! Вот тебе и Харе Кришна, и Отче наш, и Аллах акбар в одном флаконе!»

Голову и плечи душегуба покрыла божья перхоть.

                                             III

Девочка без талии, но с тонким музыкальным слухом извлекала из виолончели болезненный стон. Коврижкин не полагал, что концерт художественной самодеятельности настолько испортит ему настроение. В антракте он нырнул в буфет и закачал в себя двести граммов коньяка. Тот вступил в союз с кокаином и довел Коврижкина до апофеоза, то есть причислил к сонму Богов.

Второе отделение началось с сонаты, за ней последовало адажио. Дальше стало еще хуже. Костя оглядел зал и поднялся.

– Нельзя ли исполнить что-нибудь другое? – пьяная отрыжка прозвучала как вызов. – Давайте про цыган!

Махонькая женщина, сидевшая сзади, одернула его:

– Как вам не совестно, молодой человек?! Это же шедевры классической музыки в исполнении юных дарований!

– Сгинь, культяпка! Пусть играют наше. Я сын отечества и не позволю издеваться над патриотическими чувствами!

Косте не сиделось. Дьявольская сила толкала к решительным действиям. Он рванулся к сцене. Чувствуя угрозу, дети побросали инструменты и скрылись за кулисами. Какой-то ценитель прекрасного вознамерился остановить бузотера, но схлопотал по зубам. Атака на воинствующее бескультурье бесславно захлебнулась.

Коврижкин не обращал внимания на возмущение зала. Он подошел к стойке и пощелкал по головке микрофона.

– Раз, раз, раз! – Удостоверившись в том, что его все слышат, Коврижкин запел: – Ехали цыгане, не догонишь…

Вонь и духота сочились из стен камеры. Ее понурые обитатели оказались обаятельными людьми. Они угостили нового сокамерника сигаретой и ненавязчиво выпытали историю его заточения. Дабы разогнать грусть, прописавшуюся под тюремными сводами, аборигены предложили Коврижкину спеть. Петь не хотелось, но, глядя на покрытые куполами тела, он сдался на милость божью.

– Голубая луна, голубая…

Публика оцепенела от восторга. Поступила заявка изобразить стриптиз. Костя не ладил с Терпсихорой, но удар в печень придал его телодвижениям изящность, самопроизвольно слетел пиджачок. Неизвестно, чем бы закончилось шоу одинокого артиста, но дверь камеры распахнулась, танцора попросили на выход. Огорчение восхищенных поклонников невозможно было выразить словами.

Милиционер пристыдил Костю за недопустимое поведение на концерте и дал совет тщательнее подбирать репертуар для сокамерников. Коврижкину выписали штраф и отпустили. Улицы встретили артистично настроенного каторжанина пылью и унынием. Пошарив в карманах, он вытащил горсть рублей. За грязным столиком рюмочной Костя стал рассказывать опухшему мужику, как он мотал срок.

– Ничего страшного. Главное, показать всем, что ты человечи-ще! – размахивал кулаками свежеиспеченный уркаган. – Если что – сразу в морду! Желательно самому блатному и, считай – ты в авторитете! Дикое общество, никакой культуры. Сила решает все. Короче – джунгли!

Коврижкин демонстративно напряг усохший бицепс.

– Меня они боялись и уважали!

Его понесло в такие криминальные дебри, что сосед по столику трусливо сбежал. Этого Коврижкину показалось мало – водка толкала к приключениям и подвигам. Раздувая щеки, он отправился в «кругосветное путешествие» по злачным местам. В тот день его видали в трех забегаловках, на вокзале и в обществе бомжей, с которыми он делился  жизненными наблюдениями.

– Все порядочные с виду люди на деле – конченные сволочи! Хорошо, что вы выглядите паршиво! С вами легко и спокойно.

Коврижкин спивался. Утро после Пасхи напоминало сошествие в ад. Мерцающее сознание рисовало в памяти негативные фрагменты из прошлого и будущего. Внутри черепной коробки сидела боль. Она без устали колотила тупым клювом, пытаясь проломить покрытую сбившимися волосами скорлупу. Перед глазами кружились мушки, пятна и ускользающие нити в виде осенней тенеты.

Костя схватился за голову и нащупал нечто острое, торчащее из темечка. Нестерпимые муки отошли на второй план. Коврижкин подскочил к трюмо. Из головы торчал клюв. Костя потянул за него. Череп со звоном лопнул, покрываясь трещинами. Превозмогая страдания, Костя вытащил из головы грязную ворону. Захлебываясь от восхищения, она каркнула: «Харе Кришна! Харе, Харе!», – захлопала крыльями и вырвалась из рук. Вращая налитыми кровью глазами, оголтелая птица стала скакать по крашеному полу.

– Кто ты? – растерянно спросил Костя.

– Судьба твоя! – пританцовывая, ответила ворона.

    Коврижкин поймал обманщицу и собрался оторвать ей башку. Стук в дверь разогнал сумбурные видения. Костя кое-как поднялся с кровати и побрел в прихожую.

– Мы по объявлению.

     Костя провел лето в обществе бродяг. Вырученные за квартиру деньги «сгорели» махом. Коврижкин летел в бездну: собирал бутылки и воровал с дачных домиков все, что подвернется. Однажды его застали на месте преступления и наказали. Наказали от души! Сердобольные друзья заботились о Косте, по мере сил выхаживали его. К всеобщей радости, он вроде бы оклемался и внешне ничем не отличался от себя прежнего. Вот только память собрала в узелок самое ценное и навсегда сбежала от Коврижкина.

Пестрая листва срывалась с веток и устилала ковром тротуары. На скамье узловой станции который день ютился озябший человек неопределенного возраста. На вопросы: «Как зовут?» и «Где живешь?» – тот заводил песню: «Харе Кришна, Отче наш!» Бродягу поместили в приют для душевнобольных, где спустя неделю он скончался от пневмонии. Разыскивать его родственников не стали, да это было и ни к чему. Смертельно уставший патологоанатом кое-как заштопал труп и даже не удосужился обрезать концы торчавших ниток – не звезда, и так сойдет! Коврижкин плевать хотел на эти мелочи: его выпотрошенное тело торопилось на кладбище для бомжей, босоногая душа – на божий суд.

      Крестовик опустился на кушетку, вытер со лба пот. Вентилятор гонял по моргу запах формалина и не спасал от духоты. Осторожные шаги заставили судмедэксперта повернуться. Перед собой он увидел молодого человека с ворохом бумажек в руках.

– К вам направили, на стажировку, – практикант еле сдерживал подкативший к горлу комок.

Крестовик ожил и протянул руку.

– Пашу как проклятый! Один помощник спился, другого  зарезали. Ты проходи, садись. – Он взял у парня документы и, не глядя, бросил на стол. – Чего морщишься? Воротит? Ничего, привыкнешь. Все привыкают.

Судмедэксперт открыл сейф и вытащил папиросу.

– На-ка, курни, это поможет.

                                      Золотое детство

                                                   I

Облака тайком сползли с небес, окутали землю дымкой, щедро окропили деревья и траву. Отполированные алмазы сияли в широких ладонях лопухов. Если наклониться и приглядеться, то в них вверх ногами отражался мир. Налетевший ветер превратил алмазы в капли росы. Они  скатились с лопухов и разбились о землю.

Марево рассеялось, вернув миру привычный вид. «Колыма» – городской район, состоящий из бараков – просыпался. В утренней тиши загромыхали ведра, захлопали двери уличных сортиров, послышались приветствия и болтовня. Когда солнечная грива запуталась в кронах тополей, «колымчане» поплелись кто на работу, кто по своим делам, кто на парадное крыльцо. Крыльцо служило местом встречи, на нем обсуждались последние события.

Из наших соседей по бараку особо выделялся дядя Ваня, невысокий человек мрачного вида. Он никогда не повышал голос, не ругался матом; лексикон его походил на своеобразное эсперанто. Фаланги пальцев дядя Ваня украсил перстнями с тайной символикой. Между большим и указательным пальцами на левой кисти  – замер огромный жук. От запястья начиналась живопись из паутины, чертей, сидящих на месяце, и надписей типа: «Я выжил там, где мамонты замерзли». К плечу был «пришит» эполет. Остальная красота пряталась под майкой.