Четыре четверти - Мара Винтер Страница 12

играет роль. Я отказываюсь признавать себя гражданкой одной страны. Представителем социального слоя. Носителем личности, с эмоциями и стереотипами. Я смотрю в целом. Глаза, способные видеть целое, подразумевают отсутствие шор. Пол, возраст, раса, воспитание. Я вижу, что происходит в мире: шизофреник, бьющий сам себя. Россия, Штаты, Европа, Азия. В сети – глобальная деревня. Страшен не конфликт стран, а иллюзия их конфликта. Не экстремизм, а иллюзия экстремальной идеи. Что бы ни проповедовалось, оно не работает. Мы всё уже проходили. Двадцатый век показал человеку его лицо. Сталин, Рузвельт, Черчилль. Гитлер, Муссолини. Дети, кухня, церковь. Атеизм, товарищи. Бездуховность. Слежка. Хиросима и Нагасаки. Холокост, концлагеря, опыты на пленных. Зверские пытки ради самих пыток. Коллаборационизм и борьба. Все хороши. Не так важно, кто прав. Все правы и все неправы. Важно зло в человеческой природе. Необходимость войны. Потребность во враге. Но, если мы все, палачи и мученики, лгуны и простаки – суть одно, земляне… что в сухом остатке? Оружие не на том уровне, чтобы меряться, чьи яйца (пардон, ядра) больше. Громыхни, и планеты как ни бывало. Победители пишут историю и не могут дописать. Победитель – последний человек. В мире без людей.

#np Besomorph – Daydreamer

Если сопоставить две сцены, многое прояснится. Оттуда и отсюда.

Правая рука, по имени Макс, старше меня на тридцать лет. Я, по его словам, ангельской красоты девушка. Которую он чертовски хочет. Недавно он возил меня на острова. Там мы пили, отдыхали и прекрасно проводили время. Мне хотелось танцевать, и я танцевала, перебирая босыми ступнями землю. Под платьем ничего не было. За мной летел подол и волосы, светлые, как всегда. Любовник, которого я не люблю, смотрел на меня. Я на него не смотрела. Танец смерти – не перед смертью. После неё.

Однажды мы с Марком нашли заброшку, где жил неизвестный художник. Там было много картин, никому, кроме нас, не нужных. Абстрактные лица, фракталы очей. Ходили там долго, думали: выставляют кого-то в галерее или нет, вопрос удачи, а не таланта. Брат включил музыку. Я разулась, несмотря на пыль и дощатый пол. Дело было летом. Сарафан был белым. Я, девчонка у обочины мира, в дыму (тогда уже курила) падала в черноту его глаз.

Вперёд в прошлое

Стрелки часов, в деревянном овале, застыли на двенадцати.

Фарфоровая кукла, балерина, таращилась прямо перед собой, голубыми глазами в чёрных ресницах. Коса вокруг головы. Украшение – белое перо. Перо цапли. Крылья истыканы ножницами. Мной истыканы.

Сувенир из Берлина, куда я, солистка, ездила, с хором, выступать. С тех пор, как Пётр великий прорубил окно в Европу, она открылась нам во всей красе. Тогда, под старыми снимками, в полумраке, я не вспоминала турне, глядя на куклу. Были тени у Марка под глазами. Тень кругов, тень ресниц. Футболка – оскаленный волк.

тетрадный листок с того вечера:

– Пустишь волка на порог?

– Псом замучился. Расхандрился, передрог весь, иссучился.

– Где вели его ветра?

– В степных пустошах. Голод брюшный – маята…

– Выше чувства нет.

– Слышишь? Воет под окном. Как просится!

– Пустишь, дура, волка в дом? Начнёт с лица…

– Как знаком мне этот стон! Струны острей он. Издалёка, испокон… плывёт над Рейном.

– Сгложет мясо на костях. И оближется.

– Волчьи зубы мне в кистях – браслет, нижутся.

– Руку с хлебом сытно грызть. Из жадности.

– Отдам (взгляда не отвесть). Без жалости.

Со стихом вышло, как с рисунком. Перечитать и удивиться: «Не моё». С него, собственно, и началась моя игра в слова. Выразил – увидел. Увидел не себя. Выразив нечто скрытое, я переставала им быть.

Так Марк, ещё дома, на заброшенном складе, выбрасывал рухлядь из окна с узкой рамой и широким подоконником. Из окна, похожего на датское, в сказке про снежную королеву. Мне не нравится Герда. Мне не нравится Кай. Сердце лучше хранить холодным, как голову и руки. Два пожара, вот кем мы были. И он, и я. Один – наружу, искромётный, другая – внутрь, до обугливания.

Брат улёгся спиной ко мне. На шее проступили позвонки. Тёмные, почти чёрные волосы укрыли лицо. Он казался выплетенным из жил и металла. Нервным сгустком. Вечным двигателем, чьей энергии хватало на всех вокруг. Запросто мог вспылить. Высказать всё, что думает. Резко, бескомпромиссно, не церемонясь ни с кем. О больном – только со мной. И то не сразу.

Я усадила куклу на стол. Сказала: «Береги его, пока меня нет». Маленькая я таращилась в темноту.

Куртка, сапоги. Двадцать метров, от тепла до тепла. Большой дом, где нет дверей, но есть туалет. Чёртов туалет, какая мелочь – попробуй, обойдись.

Стрекотали сверчки. Вдалеке лаяли собаки. В окнах у Скворцовых горел свет. Крыльцо наступало крутыми ступенями. Из кухни доносился разговор.

– С детьми что-то не так, – голос тёти Юли, – сам погляди. Жмутся друг к другу, как щенки брошенные. На себя рукой махнул, хоть бы о них подумал. Мы уже давно не близки с тобой, но кому, как ни мне, есть дело до вас?

– Они справляются получше меня, – папин баритон. – Ты не представляешь. Марта сама всё по дому делала, я никого не нанимал. Марк… его ничем, кроме неё, не прошибёшь. Не вчера жаться начали. У них с детства так, если Марта в порядке, ему, хоть война, хоть мир, так, развлечение. Мы с Алисой…

– Ты отец! – прервала тётя так грозно, что я вздрогнула. – Вот о детях и подумай! Алиса, Алиса… всегда она была странная, твоя Алиса. На Марту гляжу, её вижу, копия. Надеюсь, только внешне. Ни образования… ни роду, ни племени. Где ни ткни, чёрное пятно. Что ты о ней знаешь? Вспомни, где встретились. Официантка, в союзе-то, в шестнадцать лет. Жилка у тебя коммерческая, вот и вся Алиса. Прости господи, нельзя так уже…

– Нельзя, да говоришь. Жилка, конечно, – злая усмешка. – Когда у меня бизнес трижды валился, она рядом была. И в дефолт, и в перестрел. Ты в девяностых с краю, в хате, а мы с ней по самое не хочу хапнули. Дом со стволами вскрыли, она из окна лезла. Ресторан мой горел, помнишь? Когда покурить вышла, закидали. Жилка, говоришь. Стань Марта, как она, я ей гордиться буду. Я, кроме своей жены, ни в ком такой верности не видел. Вот ты говоришь: чёрные пятна. У кого их, после революции-то, нет? Сама вон, в село уехала. С Гришей. Всё тебе благое дело, семья, дети, молодая гвардия…

– Семья, дети, – тётя перебила, – а тебе дети – так? Чтобы её порадовать? Ты хоть понимаешь, что такое дети? Не махай на меня, я скажу! Когда ребёнок рождается, твоя собственная жизнь