Алистер Кроули - Дневник наркомана Страница 13

Способ прост - найдите девушку вроде Лу и много белого порошка.

     Что там говорит этот приятель Лам?

     - Улыбкой демона мне мозг порви,     В коньяк, и кокаин, и поцелуй его макни.

     Птица со странностями,  этот чудаковатый Лам! Впрочем, сдается мне, эти стишки  свидетельствуют,  что он в  этих вещах  разбирается.  Ну разумеется, почему бы и нет. Я сам видел,  как он принимал кокаин. Тот еще фрукт! Ставлю шиллинг. Копает  глубоко. И знает много. Но  это не повод для подозрений. Не понимаю, за  что людишки  его так ненавидят. Не понимаю из-за чего.  Я и сам так окрысился  на него.  Возможно,  что  он  совершенно  достойный малый  "в принципе". У  него  есть странности -  но  это  не портит человека,  если он человек.

     Черт,  если  придираться к мелким странностям, чего стоит  Лу!  Еще  та чудачка, но я все же люблю ее.

     - Дай мне еще раз нюхнуть с твоей руки.

     Смех моей  милой  Лу  напоминал звон  московских колоколов  на  Русскую Пасху, которая, как известно, бывает не  тогда, когда у нас. Они передвинули время  туда или  сюда  -  не  могу  вспомнить куда именно -  если  только вы понимаете, что я имею в виду.

     Она  подбросила  пустой шелковый мешочек  в воздух и поймала  его ртом, страстно щелкнув зубами, чем  снова почти свела меня с ума. Как  бы  я хотел быть птицей, чтобы эти острые белые маленькие лезвия откусили мне голову.

     А вы  практичная девочка, моя Леди  Пендрагон! Она не стала доходить до самого дна, и вместо этого уже вырезала новый пакетик, и когда его  открыли, птицы  не запели, но она воскликнула пронзительно и возбужденно:  "Посмотри, Петушок, это не снег!".

     Здесь  нужно пояснить,  что она прозвала меня Петушок с  намеком на тот факт, что меня зовут Питер [намек на троекратное отречение апостола Петра до "петушиного крика"].

     Я вышел из транса.  Я смотрел  на вещество, и  глаза мои при этом были, должно быть, тупыми и  остекленевшими. Затем мой врачебный  навык пришел мне на выручку.

     Это  была  белая  пудра.  Она  имела  тенденцию  крошиться комочками  и смахивала  на  мел.  Я  растер  ее между  большим  и указательным  пальцами. Понюхал.  Запах не говорил мне ни о чем. Тогда я попробовал ее  на вкус. Это тоже  ничего  мне  не  дало,  так  как  нервы  моего  языка  были  полностью анестезированы кокаином.

     Но исследование это  было сущей формальностью. Теперь знаю, зачем я все это проделал. Обыкновенный жест самца. Мне хотелось пустить Лу пыль в глаза. Я пожелал впечатлить ее масштабами своей учености;  ведь мне с самого начала было известно, без чьей-либо подсказки, что это такое.

     Знала об этом и  она. Чем дольше я знал Лу, тем  больше меня впечатляли широта и разнообразие ее познаний.

     - О, Гретель мила сверх меры, - прощебетала она. - Каким бы "приятным и утешительным" не был  "коко", он может наскучить, и она об этом  догадалась. Поэтому наша  любезная  старая  подруга решила  прислать  нам еще и  немного героина. И после этого еще находятся люди, говорящие нам, что жизнь не стоит того, чтобы ее прожить!

     - Когда-нибудь пробовала? - спросил я, и отсрочил ответ поцелуем.

     Когда худшее было  позади, она  рассказала мне, что  пробовала, да,  но только  раз  и  самую  крохотную дозу, которая,  насколько ей  помнится,  не возымела над ней никакого эффекта.

     - Вот и хорошо, - промолвил я с высоты моих  широких  познаний. - Здесь все зависит от вычисления  физиологической дозы. Героин и в самом деле очень хорош.  Стимулирует  он  гораздо лучше,  чем  морфий. Вы получаете такое  же острое, блаженное спокойствие, но без вялости. А что, Лу, дорогая, не читала ли ты Де Куинси и прочих, что пишут про опиум? Опиум, как тебе известно, это смесь - в него входит что-то около двадцати различных алкалоидов.  Лауданум, пожалуйста - его  принимали Кольридж, и Клайв - разные  важные  персоны. Это раствор опия в алкоголе. Но самый активный и значительный элемент в опиуме - это морфий.  Ты  можешь принимать  его всевозможными  способами,  но  лучший результат дает иньекция. Однако  это не совсем удобно и  всегда присутствует опасность  занести грязь. Приходится постоянно опасаться заражения крови. Он дивным образом  стимулирует воображение. Он убивает  боль, и  тревогу, точно амулет.  Но в тот самый момент,  когда вас  одолевают самые  красочные идеи, когда  вы  возводите  дворцы  из  золота  ваших намерений,  вы  одновременно чувствуете, что на самом деле действие  ничего не  стоит, и это само по себе дарит вам чувство жуткого превосходства надо  всем,  что есть в этом мире. И поэтому, с объективной точки зрения, это ни к чему не приводит. Все то,  что делает  морфий,  делает  и  героин. Ведь,  как  тебе  известно,  он является производным от морфия - "Диацетил-Морфин", таково его  техническое название. Только  вместо  купания  в  инертной философии он делает  тебя  острым,  как горчица, в смысле доведения до конца твоих замыслов.  Сам  я его  никогда не принимал. Полагаю, нам ничто не помешает приступить прямо сейчас.

     Себя я  вижу  в этой сцене вышагивающим по комнате и прихорашивающимся, точно  павлин.  Лу, с  отвалившейся челюстью, глазела  на меня, очарованная, своими  огромными (кокаин расширяет зрачки) глазами.  Птичий самец красуется перед  своей подругой.  Я требовал от нее обожания за ошметки моих познаний; фрагменты, которых я успел нахвататься, бросив учебу.

     Лу всегда практична; она вкладывает частицу таинства и священнодействия во все, что  делает.  Было нечто  торжественное  в том,  как она  пересыпала героин с лезвия ножа на тыльную сторону своей ладони.

     - Мой Рыцарь,  - промолвила она, сверкая глазами. - Ваша Дама снаряжает вас на битву.

     И  она поднесла  кулак  к  моим ноздрям. Я  вдохнул  наркотик  с  неким ритуальным почтением. Не могу представить, откуда  взялось это наитие. Может дело в том, что  блеск  кокаина побуждает  принимать его  с  жадностью, в то время как тусклость героина намекает на серьезность операции?

     Мне казалось, я  прохожу какой-то весьма важный церемониал. Когда я все сделал,  Лу  отмерила дозу  и себе.  Она поглотила  ее с глубоким и  мрачным интересом.

     Это напомнило мне о манере  моего  старого  профессора в  университете, когда он пришел проинспектировать нового больного; случай был загадочный, но явно критический. Возбуждение, порожденное кокаином, несколько застыло. Наши мысли замерли, и в то же время их остановка была столь же напряженной, как и предшествовавшее ей движение.

     Мы снова смотрели друг другу  в глаза с неменьшим, чем ранее, пылом; но это  был  как  бы  пыл иного  рода. Как  будто  мы  оказались  избавлены  от необходимости  бытия  в привычном  смысле слова. Мы оба гадали - кто мы, что мы, и что должно случиться; и, в то же время, мы были абсолютно уверены, что ничего произойти не может.

     Это  было экстраординарнейшее  ощущение. Из  тех, которые не  под  силу воображению обычного ума. Бери выше - я не верю в то, что даже самый великий художник на  свете  смог  бы придумать  то,  что чувствовали мы, а если бы и смог, то все равно не сумел бы это описать.

     Я вот  и сам  пытаюсь сейчас это описать, но  чувствую,  что получается неважно. Подумать только, даже у  английского языка есть свои пределы. Когда математики и ученые мужи желают обменяться мнениями, обычный  язык для этого не очень подходит. Им  приходится изобретать новые слова,  новые символы. Вы только посмотрите на уравнения Эйнштейна.

     Когда-то я знавал человека, знакомого с Джеймсом  Хинтоном,  тем самым, кто изобрел четвертое  измерение. Он был довольно сообразительный  малый. Но Хинтон все равно, даже  о самых обычных предметах, думал в шесть раз быстрее его, так что когда Хинтону требовалось объяснить  себя,  он попросту не  мог этого сделать.

     Вот  почему новый мыслитель несет с собой великое беспокойство.  А  они все  воют,  что не могут его  понять; и это их очень раздражает; и  в девяти случаях  из  десяти они  подвергают мудреца преследованиям  и  объявляют его Атеистом и Дегенератом, либо немецким шпионом, либо - Большевиком, или любым другим ругательным словом, которое в моде на данный момент.

     Кое-что об  этом рассказал Уэллс в своей книжке про гигантов, а кое-что и Бернард Шоу в "Назад к Мафусаилу". В этом нет ничьей персональной вины, но проблема существует, и вам ее не преодолеть.

     И вот  я,  какой  я есть,  совершенно  ординарная личность,  наделенная вполне   посредственными  мозгами,   внезапно  оказался  отрезан   от  всего остального мира  в своем дивном месте,  сознавая, что  должен поведать нечто абсолютно  грандиозное,  но что именно я не смог  бы  объяснить  даже самому себе.

     А  прямо напротив меня стояла  Лу, и я инстинктивно  понял, по  родству наших страстей, что она побывала в том же месте, где и я.