Михаил Липскеров - Весь этот рок-н-ролл Страница 21

– Да нет, полковник… Вот чего не надо, того не надо!

– Чего – того?

– Чтобы скелету. В школьном кабинете по анатомии. Не помню в каком году, проник в школу извращенец и хотел из ребра себе женщину сотворить. Дело было в ночи, а извращенец был неофитом по части скелетов и получил от скелета по морде. Потому что скелет был женщиной. А извращенец в темноте, нащупывая ребро, попал меж костей малого таза. Вот и схлопотал по морде. А скелет, в целях сохранения невинности, предпочел покончить с собой, развалившись на части. Потому что проволочки, которыми скреплялись кости, не помню с какого лохматого года, когда он (точнее, она) был гильотинирован (точнее, – ована), проржавели и лопнули во время поисков ребра в районе между костями малого таза…

Полковник с грохотом уронил голову на стол и затих. Только пальцы с тату ЭЛВИС судорожно подергивались, пока не нащупали антикварную чернильницу-непроливайку, памятник старины эпохи тоталитаризма. Тогда вторая рука подняла голову полковника от стола, и пальцы с тату ЭЛВИС вылили в рот полковнику содержимое памятника старины. По кабинету пронесся отчетливый аромат рижского бальзама. Но не «Вана Таллин», а для бальзамирования. Пес одной из ног (рук?) похлопал полковника по щекам, в ответ на что полковник, не открывая глаз, схватил псовую ногу (руку), занюхал ею бальзам и вернулся в служебное состояние.

– И что вы, гражданин Липскеров, сделали с извращенцем и костным артефактом?

– Я, гражданин полковник, ничего с ними не делал. Это все наряд советской милиции в лице лейтенанта Джерри Ги Льюиса, прибывшего на шум из ботанического кабинета, куда он зашел за ботаничкой Кейт Ги Льюис, чтобы сопровождать ее домой. Он-то и доставил извращенца в КПЗ, где его извратил другой извращенец меж костей большого таза.

Полковник опять ударился головой о стол. Пес вытряхнул карандаши из стакана письменного прибора, памятника эпохи раннего застоя, выкинул бумажные розы с остатками траурной ленты из хрустальной вазы, памятника эпохи позднего застоя, налил в стакан воды, памятник эпохи перестройки, и дал глотнуть полковнику. После чего он и помер. Превратившись в памятник эпохи ранней стабильности. Пес достал из-за уха два золотых червонца, памят… ну, в общем, Торгсина и положил полковнику на глаза.

Только мы собрались выйти из кабинета на волю, как из двери напротив вышел джентльмен в хромовых сапогах, гусарском ментике, лосинах, через которые отчетливо просматривался памятник эпохи позднего палеолита, и в резиновых перчатках.

– Кто следующий на дыбу? – спросил он и бросил на меня профессиональный взгляд.

Пес взглядом показал джентльмену на глаза полковника. Джентльмен кивнул, снял с глаз полковника червонцы и, демонстративно закрыв глаза, удалился обратно в дыбную.

Мы с псом тоже намылились соскочить, но тут полковник Элвис открыл глаза и предсмертно прохрипел:

– Что сделали с костями скелета?..

Пес тоже заинтересованно повернул ко мне голову.

– А-а-а… это… первоклассники до сих пор пытаются собрать из него цельный скелет. Но у них ничего не получается. И не получится. Потому что гильотинированный череп уволокла девчонка из 8 «Б», которая готовилась к государственным экзаменам в эмо. С этим черепом она собралась совершить суицид, бросившись в фонтан на площади Ганнибала в Замудонск-Столичном, чтобы либо утонуть, либо разбиться. А за попытками сборки скелета случайно наблюдал турист технического ума из какой-то зарубежности. И через год выбросил на мировой рынок конструктор «Лего».

После этих слов полковник Элвис умер окончательно.

А мы с псом вышли на вокзальную площадь Замудонск-Тверского. И тут пес куда-то пропал. Вот был только что тут, и вот уже его нет только что здесь. Ну, на то он и трехногий, чтобы появляться и исчезать. Это уже было на Стромынке, случилось сейчас, и, полагаю, с этим явлением столкнуся еще не раз. Я обнюхал себя и не обнаружил каких-то сомнительных запахов, кроме традиционного запаха КПЗ. А кто в нашей стране им не пахнет? Многие! Не пахнут! Не нарушай, вот и не будешь пахнуть! Но так могут сказать только враги Великой России. Потому что законы в нашей стране устроены так, что рука сама тянется их нарушить. И людишки, которые их придумали, сами удивляются: что же это мы такое придумали и с какого-такого бодуна. Мучаются, мучаются, мучаются, а потом успокаиваются, что это у нас традиция такая. И то правда. Когда в пятьсот двадцать втором году князь Бибер Всеславич отменил отрубание голов, потому что цельных людей в городище почти не осталось и кто-то же должен хоть что-то, жена его Перис Судиславовна, уже не опасаясь за свою жизнь, практически перестала скрывать адюльтер с кожевником Изяславом. Князь бы это дело и стерпел, но от кожевника в покоях княгини такой запах стоял, что князь после него (кожевника) свой супружеский долг исполнить не мог. А потому и приказал отрубить Перис голову. Потому что баб много, а кожевник в городище был один. И напрасно Перис взывала к закону. И последнее, что она услышала в своей жизни, были слова: «Суровость законов смягчается их неисполнением». А то конституция, конституция…

Так, что я собирался делать?..

А собирался я двигаться в сторону села Вудсток, где обрету вкус молока мамы моей и услышу гудок паровоза, и глаза мои закроются, я раскрою рот в сладком зевке и засоплю, и сквозь сладкий сон услышу, как в носу «потрескивают пленки». Как в том давнем рассказе Юрия Карловича Олеши.

Город Замудонск-Тверской раскинулся передо мной во всей своей красе. По-моему, хорошая фраза… Очень хорошая… Просто прекрасная! В любой роман просится. Вот и допросилась. Куда я ее и помещаю. И встретился мне калика перехожий на мотоцикле «Урал». Но без всяких этих прибамбасов, кожаной куртки в заклепках, шлема с пластмассовым забралом, джинсов и прочей байкеровской атрибутики, кроме татуировки, конечно. В которую этот калика перехожий и был одет. Ну и еще в трусики-стринги и весьма пикантный лифчик. И грудь в этом лифчике тоже была пикантная, и ноги в казаках тоже были пикантные, а о попке я уж и не говорю. Потому что она была на седле, но с двух сторон седла!.. И вообще, этот калика перехожий был женщиной в самом расцвете девичьей красоты. Или девицей в самом расцвете женской красоты. Короче, я не ограничиваю вас в выборе. Как хотите, так и называйте этого калику перехожего. Который, впрочем, мог и не быть каликой перехожим, да и вообще, с чего я решил, что эта девица (женщина) в расцвете женской (девичьей) красоты – калика перехожий?.. А потому что – погружение в эпоху. Да и гусли в колчане за спиной, и лента с неизвестными рунами, охватывающая русые волосы, и губы, алые по происхождению, и глаз голубой, но имеющий в предках косой разрез. И свежесть… Свежесть непроснувшегося утра, новорожденного ручейка, первого стрельнувшего весеннего листика… Словом, гель для тела и волос. Вот такая вот была эта калика перехожая!

Она мигнула одним из глаз, а каким, припомнить не могу, да и вряд ли это имеет отношение к моему повествованию, и я оказался на заднем сиденье мотоцикла.

Руки мои обнимали талию калики, лицо заблудилось в ее волосах, грудь прижималась к ее спине золотистого цвета, и это золото плавилось, вкрадчивыми потоками вливалось в меня, так что тело мое наполнялось этим живым металлом, и грудь раздвигалась, и набухали плечи, а мощные колени в металлических наколенниках сжимали круп коня, а мое мужское упиралось в попку прекрасной наездницы. Такими попками славились девицы в наших лесах и городищах. И за них отцы этих девиц получали от хазар и печенегов дары богатые. И рожали девицы хазарам и печенегам мальцов русых и диких и девчонок диких и русых. И с чем-то таким. И когда половцы откуда-то подоспели, то и им отказа не было. И варягам, и грекам. И мальцы и девчонки приобретали разные черты ото всех понемногу и дали начало нации, которую и стали называть русскими по варяжскому племени русь. И растворились в слове «русь» все племена, и роды, и народы, населявшие земли меж Венедским морем и Понтом Эвксинским.

И мчались мы с каликой перехожей по улицам Замудонск-Тверского городища, среди изб бревенчатых нетесаных, теремов беленых, рядов торговцев съестным припасом и другим товаром для каждодневной жизни, так и растянутой во времени. И среди этих рядов образовалась маленькая поляночка. А сбоку поляночки стояла изба не изба, терем не терем, лавка не лавка. Без окон, без дверей. И зачем стояла, ответа не давала. Стояла себе и стояла, как будто так и принято было у нее. Стоять себе без окон, без дверей, без всякой видимой причины для подобного поведения. Слетели мы с девицей с коня «Урал» и, держась за руки, встали перед избой не избой, теремом не теремом, лавкой не лавкой. Без окон, без дверей, без видимой причины для стояния. Встали перед глухой стеной. Прямо напротив сидевшего возле нее трехного пса.

Линия Джема Моррисона

– И что теперь покажет моя записная книжка? Куда теперь потащит она меня? В какие темные аллеи моего прошлого? Какую часть подкорки ковырнет, чтобы стало по-настоящему тошно, чтобы облокотиться о стенку ближайшего дома и выворачиваться желчью, пока не вспухнут жилы на висках и не затикают какие-то часики на одном из них?