Михаил Липскеров - Весь этот рок-н-ролл Страница 22

Линия Джема Моррисона

– И что теперь покажет моя записная книжка? Куда теперь потащит она меня? В какие темные аллеи моего прошлого? Какую часть подкорки ковырнет, чтобы стало по-настоящему тошно, чтобы облокотиться о стенку ближайшего дома и выворачиваться желчью, пока не вспухнут жилы на висках и не затикают какие-то часики на одном из них?

И тут пришел ветер и вырвал листок из моей книжки, и я даже не успел рассмотреть, что на нем написано-нарисовано. И я побежал за ним по улицам моего города, а листок поднимался выше, и я вынужден был подпрыгивать, чтобы ухватить его, а потом и взлететь, чтобы схватить и мчаться за ним сквозь снег и ветер, и звезд ночной полет с тем, чтобы опуститься на парту в 9 «Д» классе 186-й средней школы в одна тысяча девятьсот пятьдесят пятом году…

Был день осенний, и листья с грустью опадали на жестяной наружный подоконник нашего класса. Шел дождь. Какая-то осень выдалась на редкость дождливая… Дождь днем и ночью, днем и ночью, милый, помни обо мне днем и ночью… Ну а раз есть милый, то была и милая. Рядом, вот тут вот, уже два месяца… С тех пор как страна советов с раздельного перешла на совместное обучение. Она рядышком была. Кристи ее звали. А фамилия… Да неважно, какая фамилия… Кто знает, где она сейчас, с кем она сейчас… И человеку, может быть, неприятно узнать, что его Кристи, да нет, товарищи, по будущим временам об этом и говорить даже смешно. Но будущие времена, мои милые, еще не наступили, а девочки школьного пребывания впадали в страшный гнев, если случайно прикоснуться к их груди. Они на секунду безусловно-рефлекторно закрывали глаза – и тут же по морде. А их будущие женихи допытывались, не со сколькими чуваками они барались, а сколько раз целовались. На будущий, пятьдесят шестой год одна из параллельного класса забеременела, ее сразу – из комсомола, а его еще – и из школы. И всех девочек поголовно погнали в женскую консультацию. Конечно, будущие поколения, поколения секса, наркотиков и рок-н-ролла, мне не поверят, но восемьдесят две ученицы десятых классов от «А» до «Д» оказались целками. Поэтому фамилию Кристи я называть не буду, потому что сразу после школы она выйдет замуж за мастера спорта по гимнастике, и незачем ему узнавать, хотя бы по прошествии лет, что его жена в каком-то году пятьдесят пятом целовалась с одноклассником Джемом Моррисоном. Так что обойдемся без фамилий.

И вот мы сидим с Кристи на парте. Рядом. Не то чтобы совсем, а так… И не то чтобы совсем по краям, а так… Что если слегка отодвинуть коленку, то можно и коснуться… Ну не то чтобы совсем… А если она отодвинет, то на секунду… И ох, жарааааа… И такая вот игра на протяжении шести уроков. А иногда, господа, случаются моменты, когда она увлечется какой-нибудь глупостью типа дифференциальных уравнений второго типа и не заметит, что у тебя вся нога уже как бы сроднилась с ее, и такая жарааааа… А потом она попросит у тебя карандащ, и рука об руку, и жараааа-жараааа-жарища… Во всем теле… И… Хорошо, что тогда джинсов не было… А то если к доске… У-у-у-у… То-то будет весело, то-то весело. И вот так оно и получилось.

– Моррисон, к доске!

И тут начинаешь понимать, что брюки школьной формы положения не спасают. Конечно, с одной стороны, гордость! Что ты, как член пионерской организации, всегда готов. А с другой – непонятно, зачем эту пионерскую гордость демонстрировать на уроке алгебры? Будучи комсомольцем. Положение двусмысленное. И я медлю по причине, что моей ноге хорошо в сидячем положении, и чегой-то я буду вставать, да и как встать, если твой, еще недавно тихий-мирный пенис превратился в наглый, рвущийся на волю фаллос. (Термины почерпнуты из украденной у деда книжки «Основы психоанализа».) Поэтому я медлил.

– Моррисон, вы оглохли? – услышал я голос издалека.

И Кристи его услышала.

– Джем, тебя к доске. Ты что, оглох?..

И тут же поняла, что я не оглох. Что моему вставанию из-за парты мешает некая причина. Но поняла, очевидно, не до конца, потому что подняла крышку парты, и тогда уже поняла до конца. (Здесь я мог бы двусмысленно пошутить, но не буду, потому что не смешно.) Кристи попыталась отдернуть ногу, но она не отдернулась, и на ее покрасневшем лице промелькнуло что-то похожее на радость.

– Тебя к доске, – почему-то шепотом, как будто вызов меня к доске был нашим общим секретом, сказала она.

– Я слышу! – во весь голос сказал… Нет, не я…

Это был мой собственный фаллос, сошедший с подсмотренного у деда сборника Обри Бердслея. На Фаллосе красовался костюм-тройка с тесноватыми брюками, по которым было ясно, что перед вами Фаллос во всей своей красоте и мощи. Убранство завершала белоснежная сорочка с пристежным воротничком и галстухом в крупный красный горох. Символ! Вальяжной походкой он проследовал к доске, но остановился у учительского стола и, облокотившись о него, наклонился к учительнице Элле Джейн Фитцгеральд и прошелестел:

– Что угодно, мадемуазель?

Старенькая Элла Джейн вздрогнула, подняла глаза и вскрикнула:

– Джей!

На сей раз вздрогнул я. Потому что Джеем звали моего деда, помощника присяжного поверенного, юрисконсульта Театра Корша, светского кобеля дореволюционной России, когда Замудонск-Столичный еще носил гордое название Москва.

Кристи смотрела на него и не чувствовала, как моя нога прижалась к ее и ощутила спокойное, мирное, ни на что не претендующее тепло. Но что-то было между нами, что-то лишнее, что-то мешало. Я отодвинул ногу, влез в карман и вытащил записную книжку. Она была раскрыта…

Облокотившись на учительский стол, стоял Фаллос Джей Моррисон в гимназической форме, с довольным лицом. Хотя бы чего ему быть довольным, если в кондуите ему только что проставила неуд учительница истории Элла Джейн Фитцгеральд из женской гимназии, замещавшая заболевшего Бинга Джеральда Кросби. А неуд был получен за излишнюю заостренность на половых причинах Троянской войны. Которую Джей протянул к дальнейшим военным событиям существования земного шара и населяющих его народов. Он не забыл упомянуть чрезвычайную половую распущенность Клеопатры; не меньшую распущенность королевы Марго, приведшую к религиозным войнам; влюбчивость Екатерины Великой, побуждавшей ее к завоеваниям земель для оплаты услуг многочисленных фаворитов; о похотливости императрицы Сунь Вынь, из-за которой рухнула династия Минь. Ну и похищение сабинянок тоже не осталось без внимания Фаллоса Джея Моррисона, будущего выпускника юридического факультета Парижского университета, а в более отдаленном будущем – помощника присяжного поверенного.

А теперь я обращу ваше внимание на причины столь экстраординарного поведения моего деда, точнее говоря, с чем оно было связано. Вопрос, заданный ему на уроке истории, был об изобретении паровоза Черепановыми и не имел никакого отношения к вышеупомянутым войнам. И уж каким способом дед перешел к причинно-следственной связи беспринципных соитий, было непостижимым, как ход любой адвокатской мысли. Теперь вы можете задать резонный вопрос: для чего он совершил столь хитрый ход? Ну-ну, спросите… Спросили? Так вот. Когда Фаллос вышел к доске, в класс сунулась голова девочки, которая спросила:

– Мама, я тебя подожду?

Мама, а это была Элла Джейн Фитцгеральд, кивнула. Девочка под заинтересованными взглядами гимназистов прошла и села за свободную парту. Она была очаровательна. Она сошла одновременно с трех открыток: рождественской тысяча восемьсот девяносто шестого года с котенком, немецкой тысяча девятьсот сорок второго года, где устремляла пылкий взгляд на летчика Люфтваффе на фоне «Мессершмита», и советской тысяча девятьсот сорок четвертого, где устремляла пылкий взгляд на старшего лейтенанта ВВС на фоне «Илюшина». И мой дед выкобенивался именно перед ней, раскидывая мысли, почерпнутые из только что появившегося труда австрийского еврея Зигмунда Фрейда, из коего мой юный дед сделал вывод, что все – из-за баб. Что и попытался донести до дочери учительницы истории, которая сидела за его партой и которую звали… Кристи.

Вот так вот получила развитие история, начавшаяся на одной из страниц моей записной книжки и продолжившаяся на другой. С разницей в шестьдесят лет. Но на страничке, пометим ее пятьдесят пятым годом, рядом с Кристи сидел я, а на страничке, пометим ее девяносто пятым годом девятнадцатого столетия, сидел мой Фаллос – Джей Моррисон. А фамилия Кристи, как несложно догадаться, была Фитцгеральд.

И нога Фаллоса прижалась как бы невзначай к ноге Кристи Фитцгеральд, бабушке Кристи из пятьдесят пятого года.

И как-то так получилось, что Фаллос Джей Моррисон-дед договорился с Кристи встретиться на катке сада «Эрмитаж» г-на Лентовского, что существовал в те времена в квадрате, ограниченном Петровкой, Неглинкой, Крапивенским переулком и Петровским бульваром. Играл духовой оркестр Сухаревской пожарной части (в пятидесятые – шестидесятые годы будущего столетия такие оркестры в некоторых музыкальных и околомузыкальных кругах носили название «паровой лабы»). Возили чай, кофий и эскимо. Фаллос с Кристи, держа руки крест-накрест, чертили елочку по льду катка. Пили кофий, облизывали эскимо. Периодически мимо них проносился на новомодных коньках «английский спорт» какой-то смутно-знакомый пожилой господин. Перед скамейкой, на которой сидели Фаллос и Кристи, он резко тормозил. Из-под коньков в лица наших героев летел снег. Они зажмуривались, а когда открывали глаза, господин резал лед уже на противоположной стороне. Крылатка на нем развевалась, как бурка за спиной Чапаева из одноименного фильма. Цилиндр он зачем-то держал на отлете, как будто кого-то приветствовал. И вообще был жутко наглый. Почему – наглый? А кто ж его знает? Вот чувствовалась в нем какая-то наглость. Фаллос начал закипать. Когда Чапаев подъехал к ним в очередной раз и развернулся для торможения, Фаллос встал и подставил ему ногу. Пожилой господин упал перед ними навзничь, несколько раз провернулся на льду и остался лежать на спине.