Покемоны и иконы - Виктор Ильич Коган Страница 22

резонанс дела. Последний фактор мог перевесить как в сторону моего ареста, так и, напротив, излишнее внимание со стороны общественности и прессы могло испугать. «А если это заказ власти на громкое и показательное дело? – думал я. – Тогда меня посадят надолго и будут запугивать таких же блогеров, как и я, чтобы молчали и не высовывались. И лодку не раскачивали».

«Избрать меру пресечения – заключение под стражу», – слова судьи вернули меня в реальность. Она отложила бумаги и ещё раз посмотрела на меня. Взгляд у неё был холодный, не надменный, но выражающий свое превосходство над таким ничтожеством, каким я был для неё.

Меня везли в машине, надевали и снимали наручники, вели по коридорам, ставили к стене, обыскивали, заводили в какие-то двери, а я всё думал о том, как огромная государственная машина всю свою мощь направила на обезвреживание одного единственного видеоблогера, который только и сделал, что рассказал на камеру о своём отношении к религии. Да, согласен, сделал я это явно в непристойной форме, назвав верующих умственно отсталыми, недалекими людьми. Но я ж не просто на заборе слово «хуй» написал, я же объяснил, почему именно «хуй». Да, согласен, с матом я переборщил немного. Но ведь без него совсем другой накал страстей! Без мата вроде как не от души. Это стиль. Вон, Шнур без мата ни одного куплета ещё на спел. И что? Кого он этим оскорбил? Те, кто мог бы оскорбиться, его песни не слушают. А про меня, уверен, ни одна живая верующая душа, как бы это смешно ни звучало, не знала и не узнала бы обо мне никогда. Если бы…

«Как же так могло случиться, что про меня вдруг стало известно ФСБ?» – вдруг меня осенил вопрос, который повис в спертом воздухе. Я стоял посреди пустой комнаты, откуда для меня начиналась новая жизнь.

16. Карантин

Новая жизнь началась с глубокого унижения. Человеком ведь проще управлять, когда он унижен. Когда он облик свой потерял, лишившись свободы, защиты, уважения, имущества, здоровья. Так делали всегда, чтобы подчинить людей, вырезать из каждого личность, сделать людей податливой пластилиновой массой. А в пенитенциарной системе это, видимо, такой своеобразный метод перевоспитания. А перевоспитывать меня начали с первых минут в СИЗО, куда меня привезли прямиком из суда.

После долгого держания в каких-то комнатах, коридорах и отстойниках я наконец попал в более-менее светлое помещение, покрытое кафелем, по которому угадывалось, что это была душевая.

В дальнем углу стоял паренек в чёрной робе. Он был коротко острижен. На его потухшем лице я не смог разглядеть и пары мыслей. Он был словно робот. Уже потом в камере я узнал, что есть такая категория арестантов, обвиняемых в нетяжких преступлениях, которых администрация СИЗО выводит из камер на различные работы: на кухню, уборку или, как в моём случае, на стрижку. По сути, таких людей, ещё не приговоренных к лишению свободы, держат за рабов, заставляя делать работу, которая вообще-то должна оплачиваться. И в бюджете СИЗО наверняка деньги на питание и обслуживание предусмотрены и выделены, но зачем кому-то платить, если можно не платить? Кажется, именно так использовался рабский труд заключённых в лагерях ГУЛАГа?

У этого паренька в руке блестела ручная машинка для стрижки, своим строением напоминающая приспособление для выдавливания чеснока. Конвоир приказал мне раздеться догола, встать на лавочку, поставить ноги на ширину плеч, нагнуться и раздвинуть ягодицы. Паренек спокойно и без каких-либо эмоций наблюдал за мной и охранником, который с интересом рассматривал мой анус. Я подумал, что этот паренек сейчас подойдёт ко мне сзади и своей адской машинкой ловким, отработанным до автоматизма движением отчикает мне мошонку. Ничего запрещённого у меня в заднице обнаружено не было. Мне сказали сесть на табурет. Тем временем другой охранник перетряхивал мои вещи. После того как это унижение закончилось, началось другое.

Охранник кивнул пареньку, и тот стал меня стричь. Машинка была тупая и стригла плохо. Зубцы машинки цеплялись за волосы, выдирая их из моего черепа с корнями. Сколько этой машинкой до меня было острижено вшивых и чёрт знает чем больных голов? Думать об этом не хотелось, но от таких мыслей всего аж передергивало.

Для здешних мест шевелюра моя была, мягко сказать, неподходящей. К тому же за длинными волосами требовался постоянный уход, что в условиях СИЗО стало бы весьма затруднительным. Да и окружающие меня бритые сидельцы вряд ли бы снисходительно отнеслись к моей прическе. Так что я не особо расстраивался по поводу своей новой стрижки. Но мои длинные волосы были своего рода верёвочкой, связывающей меня со свободной жизнью. Состригая локон за локоном, паренек отрезал от этой верёвочки нитку за ниткой. И с каждым падающим на кафель волоском сбрасывалась, как с обрыва, надежда на моё скорое освобождение.

Наконец, эта унизительная антисанитарная процедура закончилась, и мне велели принять душ. Горячей воды в нём не было, но радовало уже то, что хотя бы была холодная. Быстро намылившись маленьким, видимо, кем-то оставленным куском хозяйственного мыла, я старательно пытался смыть волосы, микробов, стыд, обиду и горечь, что подступала к горлу. Холодный душ как бы вернул меня к реальности, в которой я вдруг оказался. То неуютное состояние, в каком пребывало моё тело, каждым волоском на коже ощутило на себе агрессивную среду. Я враз стал настолько беспомощным, что даже перестал дрожать от холода. Это было похоже на то, как будто я тонул в холодной реке: пальто пропиталось водой настолько, что булыжником тянуло ко дну, сил шевелить руками и ногами не осталось, а воздух в легких уже давно вытеснила жидкость, и лишь выпученные глаза и угасающий мозг продолжали фиксировать где-то над головой свет, размытый водной рябью.

Вероятно, каждый, впервые попадая за решётку, испытывает подобные ощущения, что всё кончено. Не в смысле, что на этом заканчивается жизнь. А в том смысле, что если тебя взяли под стражу, то шансы быть оправданным и освобожденным стремятся к нулю. На тебя как бы ставят клеймо «ВИНОВЕН», и доказывать виновность уже не требуется. А попытки оправдаться выглядят неубедительными, ведь «просто так у нас не сажают». Как только ты переступил порог камеры, ты считаешься преступником. Для всех: для охраны, для следователей и адвокатов, для судьи, для друзей и знакомых. Кто-то не хочет в это верить, но всё равно ты преступник. Это уже факт, который не скрыть. Никакие оправдания, доказательства и экспертизы не изменят мнения о тебе. Даже если ты