Джек Керуак - Доктор Сакс Страница 28

— Глубоко внутри я-то не забыл действия реки, в словах, что медленно крадутся, как река, а иногда переполняются, дикий Мерримак в своей резвучести Весны тралялякает вдоль частоколов острых берегов с грузом humidus aqua bus aquatum размерами с одно бурое стремительное море. Ей-богу, как только миновали плавучие льдины, нахлынули буропенные воды ярости, громыхая середь потока единой глыбой, дыбясь, будто спина карнавальной Гусеницы, что кренит свои зеленые миткалевые куски, а внутри орут люди — только тут были куры, утопшие куры украшали всю середину хребторучья по центроречью — бурая пена, грязевая пена, дохлые крысы, крыши курятников, крыши сараев, дома — (из Роузмонта как-то днем, под небом сонности, мне было мирно, шесть бунгало сорвалось от причалов и выплыло на стрежень, как утиные братья-сестры, и отправилось к Лоренсу и другой Вью-Лиге) —

Я стоял там на карнизе края.

То был вечер понедельника, когда я впервые увидел льдины, жуть, дурное зрелище — одинокие башенки домов у реки — обреченные деревья — поначалу-то было еще ничего. Сосновые семейства спасутся со скалы Никто из обитателей печали в сиротском приюте через дорогу не мог утонуть в этом паводке —

Никому не известно, сколь я был безумен — В тот год, 1936-й, вышла «У меня записка есть» Томми Дорси[98], в аккурат к Потопу, залившему Лоуэлл, — и я бродил по брегам ревущей реки радостными утрами не-надо-в-школу, что настали с пиком половодья, и распевал: «У меня носишко есть, у тебя носишко есть — (на пол-октавы выше:) — У меня носишко есть, у тебя носишко есть», я так и считал, что песня об этом: мне к тому же приходило в голову, что автор песни имел в виду что-то крайне странное (если я вообще задумывался об авторах песен, мне казалось, что люди просто собираются вместе и поют в микрофон) — То была смешная песня, в конце у нее был такой напев 1930-х, просто истерический такой Скотт Фицджеральд, с извилистыми женщинами, что корчились своими ади-и-я-аньями в ночноклубовых платьях сияющего шелком с парчой Предновогодья, когда льется шампань и лопаются пузырики: «Глюрп! Новогодний парад!» (и тут, громадная и превосходящая в силах, вскипает река земли — и поглощет к своему чудовищному морю).

Серым днем мы с мамой (первый день без школы) пошли погулять и посмотреть, отчего это нет школы, причины не сообщали, но все знали, что будет сильное наводнение. На берегу было много людей, на Риверсайд-стрит, где она встречается с Белым мостом у Порогов — У меня все мерки реки были островыгравированы в уме по скале на стене канала — там было записано несколько уровней наводнения, цифры показывали футы, и еще отметины старого мха и прежних паводков — Лоуэлл в котелках стоял там сто лет, весь в саже, как Ливерпуль, в своем массачусетском речном тумане; огромного перегноя дымки, что поднималась от разлившемся реки, хватило бы убедить любого: грядет наводнение, громадный потоп. Во мраке у моста возвели импровизированный забор, там газон подходил слишком близко к тротуару и перилам, что некогда были летними флиртами, а теперь стояли все запорошенные мглой от огромного нахлыва бурой водномассы, что прямо там ревела. Поэтому люди стояли за этим забором. Мама держала меня за руку. Что-то грустное и тридцатигодовое чувствовалось во всем этом, воздух был сер, ощущалось бедствие (номера «Журнала Тени» пылились во мраке в барахольной лавчонке, закопавшейся через дорогу от Сент-Жан-Батиста в мощеный апачев проулок, номера «Тени» в темном сумраке, город наводнен) —

Будто киножурнал 1930-х — смотреть, как мы все сбились там сумрачными шеренгами с менестрельными ртами, что сияют белым на темноэкране, невероятная жидкая грязь под ногами, безнадежная путань веревок, снастей, досок — (и той же ночью начался прилив матросских вещмешков). «Моп doux, Ti Jean, regarde la grosse flood qui va arrivez — «та-фа-фат-» своим клохчущим языком (Батюшки, Ти-Жан, ты смотри, какое большое наводнение у нас будет) — c’est méchant s’ gross rivière la quand qu'y'a bien d’la neige qui fond dans l'Nord dans l'Printemps (Эти большие реки — скверно, когда много снега, который Весной тает на Севере)» —

«Cosse qui va arrivez? (что же будет?)»

«Parsonne sai. (Никто не знает)».

Должностные лица в продуваемых ветром дождевиках совещались с тросами и ящиками Городского оборудования — «Занятий нет! нет занятий!» Детки пели, танцуя по Белому мосту, — всего через 24 часа люди боялись даже ступить на этот мост, он был бетонный, белый, в нем уже трещины… Мост Муди-стрит был весь железный, из рам и камня, тощий и скелетный в другой части Потопа —

Ярким утром серого дня после того, как отменили школу, мы с Дики Хэмпширом сделали в 8 утра вылазку на места гнева и разрушенья, кои, как мы уже слышали, бушевали над нашими «Пшеничниками»[99]. Люди шли по Риверсайд-стрит ниже Сары-авеню со странными озабоченными видами. Те, что к Роузмонту, — понятно! Роузмонт низок и плосок в речном бассейне, уже половина Роузмонта и его славненьких коттеджиков Санта-Барбары стояли в шести футах бурой воды — Дом Винни Бержерака был плот, они весь первый день провели, он, и Лу, и Норми, и Рита, и Чарли, и Счастливец, старичок-весельчачок, в половодье, играли в плоты и лодки вокруг фасада и задов дома: «Уиии! погляди-к Ма!» — орал Винни: «Чертячий Флот явился в город, скупайте все жучиные кожурки, к нам идет лиловый Тени Макгэтлин, Чемпион» — и наутро в шесть им было приказано покинуть жилой чокнутый дом в предместьях Роузмонта бригадой осапоженной полиции в гребных шлюпках, в дождешляпах и мракодождевиках, в Роузмонте объявили чрезвычайное положение, а еще через день от него и вообще почти ничего не осталось, плевки да потопузырики у моей дамы в будуаре —

Глаза Дики Хэмпшира сверкали от возбуждения. Величественнее мы не видали ничего, когда перешли поле за Текстильным и вылезли на плато с его высокого края над свалкой и рекой в глубоком каньоне шириной в четверть мили до Маленькой Канады, и увидели всю эту ширь громадных гор уродливых зловещих вод, что напирали вокруг Лоуэлла, как зверь-дракон — Мы увидели, как среди потока плывет гигантская амбарная крыша, дергаясь от вибрации рева на том горбе — «У-ух!» Оголодав, неимоверно оголодав от такого возбужденья, мы весь день так и не возвращались домой поесть.

— «Стратегия — поймать такую амбарную крышу и сделать из нее гигантский плот», — сказал Дик, и как же прав он был — Мы кинулись к реке по свалке. Там, ярчайшим утром, где на 200 футов вверх высились огромные дымовые трубы, рыжекирпичные, царя над кирпичной массой Текстильного, столь благородно разместившегося на просторах высот, там были наши зеленые газоносклоны (газоны электростанций аккуратные и серебрянотравые), где мы играли в Царя Горы целые вечности, три года — там была шлаковая тропка к Муди-стрит на мост (где этим восхитительным утром стояли машины, собрались люди, сколько раз мечтал я перепрыгнуть эту изгородь на конце моста и в сумраках мечты ринуться вниз в тенях железных оснований и выпирающей скалы берега, и кустов, и теней, и унылых неясностей Доктора Сакса, что-то неименуемо печальное, и мечтанное, и затоптанное в гражданских войнах разума и памяти — и дальнейшие сценогрезы на соломенных склонах, бан-боч-замусоренных, выходящих на утесик, что обрывался к скалам у самой воды) — Мы словно бы выросли, поскольку эти места и сцены теперь стали больше, чем детской игрой, теперь они омыты чистым днем у белоснежной мороси трагедии.

Трагедия ревела пред нами — весь Лоуэлл, едва дыша, следил от тыщи парапетов, как естественных, так и иных, в долине Лоуэлла. Мамы наши сказали: «Будьте осторожней», — и к полудню они тоже, закутавшись в домохозяйкины пальтишки, позапирали двери и отложили глажку стирки, чтобы пойти и поглазеть на реку, хоть для этого и надо было долго идти по Муди через Текстильный к мосту —

Мы с Дики озирали все это примечательное солнечное утро. Река неслась к нам, кипя от бурого гнева из ручейков долины к северу, на Бульваре машины стояли посмотреть, как река машет деревьями, зажатыми в когтях, — ниже, на Роузмонтском конце свалки, толпа выстроилась перед Нидерландическим разором, наш засранный пляжик в камышах стал теперь дном морским — Я вспомнил всех утонувших пацанов — «Ти connassa tu le petit bonhomme Roger qui etait parent avec les Voyers du store? Il s’a noyer hier dans rivière — a Rosemont — ta Beach que t’appele» — (Знаешь малыша Роже, родственника Ву-айе из лавки? Вчера утонул — в реке — в Роузмонте — на вашем пляже, как ты его называешь.) — Река саму себя Топила — Переваливала через Пороги у Белого моста не своего обычного голубоватого отлива и падала (средь белых барашков снега), но рубилась поверх отливом бурого и голодного селя, которому оставалось лишь соскользнуть фута на два, и он уже оказывался в пенах донного половодья — малыши из Приюта на Потакете у Белого моста стояли внимательными рядами у проволочных оград двора или в Гроте у Креста, нечто громадное и независимое пришло в их жизнь.