Джеймс Ваддингтон - Хуже некуда Страница 3

А пока что я качу за этим исполином, глядя, как мелькают его дрожащие от напряжения ноги. Акс напоминает ломовую лошадь, затянутую в лайкровый костюм. Всякий раз, когда он пускается полным галопом, цепь соскакивает еще на одну звездочку. В конце концов я вижу, как силач озадаченно дергает и дергает рычаг скоростей. Дружище, ты считать-то умеешь? Свободных звездочек не осталось. Пятьдесят три — одиннадцать, сумасшедшая скорость, а ведь мы только в самом низу.

— Тише. — Если героя не угомонить, он, как и положено ломовой лошадке, не успокоится, пока не рухнет наземь и не испустит дух, давясь собственной пеной. А впереди довольно резкий подъем. — Ага, так вот и держись, полегче, полегче…

Начинается восхождение. Агаксов сразу же отходит, словно душа мертвеца в преисподнюю. Непременно похвалю за ужином, заслужил. Несколько минут Меналеон едет впереди, но и он быстро выдыхается. Остаемся мы двое: Саенц и маленький Азафран, рыцарь и оруженосец.

Настало время потрудиться по-настоящему. Разумеется, я сильнее, но и таких людей, как Патруль, еще поискать. Я вполне серьезно, Саенц не расточает похвалы направо и налево. Может, скромный сельский парень Азафран и не блещет знатной родословной, зато тщеславия ни капли, а ума — побольше, чем у многих. Впервые вижу, чтобы простой самоучка так толково разбирался в машинах, компьютерах, спонсорах, контрактах, даже в женщинах. Мало того, с ним можно иметь дело и на горной трассе.

Итак, в бой. Мы тут же разгоняемся до уровня, когда тело еще не страдает от перегрузок, но уже близко к этому. Каждый мускул, от лодыжки до спинного хребта, в животе, груди, руках, плечах кричит о том, что предел недалек, что бездна физического истощения — пусть временного, по сокрушительного — призывает нас в железные объятия. Так и должно быть. Мы созданы, чтобы ездить по краю. И мы делим шальной ритм, словно рабы на галерах: каждый круг, описанный педалью, подобен удару дубового весла о волны. До перевала — четыре тысячи таких кругов, то есть восемь тысяч мышечных сокращений.

Проходит еще пять минут. Продолжаем работать. Мы знаем собственную грань возможностей, и Яна знаем тоже. Природу не обманешь. Судя по компьютерам, мы «наматываем» двадцать семь км в час — невероятная скорость, если учесть крутизну дороги. И, судя по состоянию наших тел, ни один человек не в силах ехать быстрей. Еще тридцать пять минут — и вершина. Сейчас мы наверстываем примерно девять секунд за минуту, а значит, через двадцать минут настигнем Яна, который наверняка начал уставать. А дальше — либо пронесемся мимо, либо, если соперник заупрямится, проедем рядом несколько сотен метров и все равно обгоним.

Так, посмотрим, что между нами за разрыв. Два пятьдесят, не больше, верно?

Но машина сопровождения выдает странный показатель: три с половиной минуты. Боже, нет. В сердце недобро щемит. А ведь нам и без того тяжко.

Вскоре подтверждается самое страшное. Потоцкий опережает нас еще на тридцать секунд.

Бывают в жизни мгновения, когда все идет кувырком, совсем не так, как надеешься. И не в каких-то там пустяках. Вдруг выясняется, что лучшие друзья смеются за твоей спиной. Или что тебе грозит рак. Или что любимая женщина давно встречается с другим.

Подобные вести больно бьют по сердцу. В прямом смысле слова. Поэтому вдвойне страшно услышать такое на трассе, когда сердце и без того работает на пределе.

Осознание пало на меня с небес хищным ястребом, который внезапно затмевает крыльями солнце. Неужто я, Саенц, не войду в плеяду лучших гонщиков истории? Неужели мою пятую победу в «Тур де Франс» похитит выродок, что покоряет сейчас крутой склон, опережая на десять секунд в минуту любого мастера на спуске?

Тогда-то меня впервые охватил ужас. Того рода, что навеки застревает в глубине души — то беспокойно дремлет в своей норе, то пробудится и примется горестно выть. И так до скончания дней. Руки и ноги мои затряслись.

Азафран, казалось, тоже потерял голову. Только что выглядел нормальным — и внезапно, без предупреждения, привстал в седле, осыпая меня самыми незаслуженными проклятиями:

— Давай-давай, жирная скотина! Уделался, гомик поганый? Шевели своей грязной задницей — и вперед, змей чесоточный!

Только удалившись на сотню метров от обозленного товарища и оказавшись недосягаемым для его площадной брани, я сумел взять себя в руки. Не все потеряно. Я взбираюсь по склону одной из самых крутых седловин со скоростью, недоступной большинству смертных даже на ровном месте. Я мчусь так стремительно, что ветер треплет майку лидера где-то за плечами. Еще никто не уходил от Акила Саенца.

Пять минут спустя с командной машины сообщают, что Потоцкий по-прежнему опережает меня на три двадцать семь.

Стараюсь держаться невозмутимо, а в душе благим матом ревет зверь ужаса.

Нет, Яну не просто везет. Любой профессиональный гонщик знает, о чем я: случаются такие дни, дни преображения, когда велосипедист ни с того ни с сего обретает немереную силу в ногах и побеждает с невозможным отрывом в двадцать секунд. А назавтра приходит к финишу сто сорок пятым.

Однако в Яна вселилось нечто более постоянное. Безо всякой видимой причины парень вдруг выбился из второсортных спортсменов и стал… я, конечно, не пораженец, но… он стал непобедимым. Вопреки всем законам природы.

Ох уж этот Саенц. Послушаешь его иногда — пуп земли, да и только. А впрочем, не так уж сильно он и приврал. Сдался ли Акил в той гонке? Конечно, нет. И разумеется, выиграл. Париж встречал его как победителя пяти Grandes Bouck[2], равного лучшим. Отныне Саенц уверенно возглавлял Пантеон великих гонщиков, таких как Анкетиль, Копии, Меркс, Ино, Индурайн[3]. В следующем году парень заберется на плечи прославленных предшественников, это как пить дать, пророчили газетчики.

Что творилось в голове Потоцкого, пока тот не слетел с катушек, теперь уже трудно установить. Сказать честно, мастер по спускам из Яна — как из Арнольда Шварценеггера балерина, и за последние месяцы его неуклюжесть заметно усилилась. Поглядишь на обращение Яна с тормозами, на опасные вихляния на дороге, и диву даешься, как это он до сих пор не сломал шею.

Одним хищным броском Саенц сократил разрыв на целых две минуты. И вот — последние километры перед финишем. Довольно гладкая и просторная сельская дорога ласково вьется между столетними деревьями, подступающими к самой обочине. Уклон почти не чувствуется. И все же Акил делал добрых шестьдесят пять км в час, когда на полной скорости пролетел мимо Потоцкого, который задумчиво стоял у дорожного указателя.

Чуть погодя, после блестяще исполненного спуска, вихрем промчался Азафран. Кажется, это было только вчера, так ясно я все помню. Дикая, невообразимая картина — настолько, что зрители сами чуть не слетели с тормозов. Ян, еще мгновения назад явный хозяин положения, вылез из седла и, держа велосипед перед собой, пялился на маленький дорожный знак, указывающий в лес. Команда Потоцкого, естественно, застряла позади. Микель Флейшман беседовал с парнем, одной рукой похлопывая того по плечу, а другой тыча в сторону финиша. Несмотря на полное безумие мимолетной сцены, у многих почему-то возникло впечатление, что Флейшман даже не кричал: а какой нормальный капитан команды не заорал бы, когда его лучший гонщик профукает главную мировую победу? Нет, Микель разговаривал тихо, ласково, словно пытался уговорами выманить ценного скакуна из горящего стойла.

Весь этот бред продлился пару-тройку мгновений, если смотреть на вещи беспристрастно. Но гонку выиграл Акил Саенц. Азафран пересек финишную прямую менее чем через шестьдесят секунд, опередив на минуту двадцать Сарпедона. Ян Потоцкий, чье временное замешательство сыграло на руку Саенцу, так и не завершил этапа. Охваченные беспокойством спортсмены уже на финише увидели, как вертолет поднялся над верхушками деревьев и направился к долине.

Потоцкий, по его словам, сбился с пути. Внезапно он потерял уверенность, что движется в нужном направлении, поэтому решил на всякий случай свериться со знаком.

Ян разогнался чуть не до семидесяти километров в час, когда его осенила эта мысль. Парень повернул обратно, спешился и уставился на указатель, намалеванный от руки. По слухам, тот приглашал путешественников заглянуть в некую Тмутаракань — четыре лачуги, ухабистая колея, три цыпленка и коза.

Лидеры и в прежние времена, случалось, теряли дорогу: Роберт Миллар как-то раз последовал за машинами на вершину Альп Дуэз и тоже лишился победы. Однако Потоцкий, тот заблудился, можно сказать, в более глубоком смысле. «Я подумал, лучше уж проверить, чем ошибиться, — объяснял он потом. — И вдруг понимаю: забыл, куда надо ехать. В общем, я слегка запутался».