Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов Страница 36

Она высказывалась редко, но её замечания всегда были предельно точными и краткими, к тому же она не любила моего краснобайства и пресекала его время от времени: «Ты говоришь слишком много, а это признак неуверенности в себе. Много говорят люди, которые не способны на поступок. Ты поэтому придаёшь такое значение словам, чтобы можно было ими ограничиваться. С помощью слов ты рисуешь свой образ, но ты же не литературный герой, твою мать!» Она любила крепкое словцо и могла так загнуть, что у меня уши заворачивались в трубочку. Однажды я ответил ей с лёгкой иронией: «Ты знаешь, золотце, я по натуре разрушитель, поэтому упаси тебя Господи оказаться рядом, когда я перейду от слов к делу».

«А ещё скука порождает многословие, — кидала она мне вдогонку. — А тебе, Мансуров, последнее время совершенно нечем заняться. Ты не видишь продолжения своей жизни, а это означает только одно… что его не будет». До определённого момента её уколы меня абсолютно не трогали, а только лишь умиляли, как умиляет откровенность ребёнка или дурачка, но очень скоро она взломает мою защиту, благодаря которой я удерживался долгое время в состоянии неустойчивого равновесия.

В июне моя жизнь постепенно заполнилась одинокими вечерами… В такие моменты на столе не было ничего, кроме бутылки и гранёного стакана, в такие моменты я гасил свет и открывал окно, в тёмном проёме которого я видел мерцающий зигзаг Млечного Пути, рассыпанный в глубинах космоса мириадами карат. От дуновения ветерка с кончика сигареты срывался пепел и тонкая витиеватая струйка уносилась в распахнутое окно. Курить не хотелось. Водка не ложилась на душу. Четырёхступенчатые ямбы, написанные обломком карандаша, резали ухо и казались невероятно банальными. На шлаковом отвале вспыхивало огненное зарево, будто приоткрыли печную заслонку в тёмно-фиолетовом небе, а потом были слышны глухие удары передвижного копра.

С каждой рюмкой наваливалось одиночество, и навязчивые мысли опять бежали по кругу, как цирковые лошадки… Она сидела на этом табурете, положив ногу на ногу, и сбрасывала пепел, небрежно касаясь указательным пальцем кончика сигареты; она медленно опускала бархатные веки с чёрными длинными ресницами, засыпая от моей бесконечной болтовни, а в это время я гладил её смуглое тонкое запястье в цыганских фенечках и браслетах, целовал её бледные сухие губы с терпким привкусом никотина и красного вина, — эти яркие воспоминания вызывали во мне приятную грусть.

Мне хотелось верить, что мы никогда больше не встретимся, но моё сердце взволновано билось от предчувствия неминуемой встречи. «Мы живём в одном городе, — рассуждал я, — а это значит, судьба нас обязательно притянет друг к другу», — но в это же самое время звучал голос разума: «Вы расстались на пике — это классно! Вы никогда не познаете унылого разочарования и гадкого вранья, а ты никогда не увидишь её старой. Она будет твоим лучшим воспоминанием».

— Прощай, моя девочка, будь счастлива, а мне пора возвращаться в стаю, — бормотал я, наливая на самое донышко.

Выпивал. Закуривал. Пускал дым колечками. Плевал в открытое окно.

— Продержаться два месяца. Всего лишь два месяца… Всего лишь! — повторял я как мантру, но мне не становилось от этого легче.

— Что ты делаешь? Позвони ей… Она ждёт… — услышал я отдалённый голос с улицы и замер на секундочку, а потом как рявкнул в открытое окно:

— Хватит!!! Я запрещаю-ю-ю-ю о ней говорить!!!

— Горит-горит-горит, — смеялось надо мной эхо в дальнем углу двора.

— Вот же — сволочь, — буркнул я и тихонько закрыл окно.

Прошло ещё две недели. Навалилась бессонница. Любая еда вызывала отвращение. Особенно — мясо. Я выпивал уже на работе — чуть-чуть после обеда и уже конкретно напивался к вечеру. Левая рука сама тянулась к телефону, чтобы позвонить Шалимовой, и тут же получала от правой. «Не… не буду звонить… никогда», — бормотал я в пьяном угаре и тихонько матерился, а в это время в колонках хрипела печальная композиция Дельфина «Обратный отсчёт».

Я уже не выходил на пожарную лестницу, а курил прямо в кабинете, что считалась великой наглостью, как и всё что я делал или не делал в рамках своей должностной инструкции. Я даже интернет использовал не по назначению, что всегда очень строго каралось на комбинате, — за это лишали премии, за это отключали доступ, и в службе безопасности появился специальный отдел, контролирующий трафик, но, не смотря на это, работники комбината всё-таки продолжали шляться по порно-сайтам.

— А для чего ещё нужен интернет? — спросил я у своего начальника, когда он пошёл распекать одного молодого программиста.

— Для того чтобы искать… — Он запнулся.

— Что?

— Ну-у-у, документацию по информатике… по электронике… какие-то данные.

— Александр Анатольевич, у нас этой документацией забиты все сервера, — парировал я. — А вот мировая паутина изначально создавалась для распространения порнографического контента. Там девяносто девять процентов информации носит сомнительный характер, и только одна сотая — это какие-то технические данные.

— Но это не означает, что вы можете дрочить на работе, — пошутил начальник. — Дома — сколько угодно!

Иногда на рабочий телефон звонила Мансурова и делилась со мной восторженными впечатлениями. Она, как всегда, смотрела в будущее с оптимизмом и делала скоропалительные выводы.

— Володька такой классный! — кричала она на высокой ноте, а я подольше отодвигал трубку от своего уха. — Он окружил нас такой заботой. Он выполнил все обещания. Мы живём в шикарных номерах. Едим на шведской линии. Получаем хорошие бабки. И знаешь, какой у меня ежемесячные оклад? Ты сейчас со стула упадёшь!

— Я уже на полу валяюсь… Дальше падать некуда, — брякнул я с лёгким сарказмом и добавил: — Да-а-а, Ленок, жизнь тебя ничему не учит.

На том конце провода воцарилась настороженная тишина — она словно принюхивалась ко мне.

— Когда ты поймешь, — говорил я заплетающимся языком, — что хороший человек — это не тот кто сделал тебе что-то хорошее, а тот кому можно доверять.

Она молчала, а я продолжал заводиться:

— Я устал тебе повторять, что люди добрые и отзывчивые до тех пор, пока им это ничего не стоит.

— Мансуров, скажи мне честно… Ты пьяный? — спросила она тревожным голосом.

— Есть немного.

— Немного? Да у тебя язык заплетается. Ты на работе находишься. Время — два часа дня,