Томаш Пьонтек - Героин Страница 4

Я постоянно сдерживаюсь, чтобы преждевременно не выпустить из себя мой теплый подарок для Габриэля и не блевануть дядюшке на лакированные туфли. В конце концов, Габриэль появляется передо мной и, целуя в обе щеки, шепчет: «Давай гербалайф».

Я нем, как рыба. Я хочу передать ему это с глазу на глаз, без свидетелей. Я не хочу, чтобы другие это увидели, ведь то, что случится с Габриэлем, наверняка цепанет его у всех на виду. Движением головы я указываю в сторону автостоянки.

— Извините, мы на минутку, — кричит Габриэль в сторону толпы дядюшек и тетушек. Толпа с пониманием кивает головами. Они, наверное, думают, что мы отлучаемся для короткого мужского разговора двух друзей, взволнованных торжественностью момента. И в чем-то они правы. Его жена улыбается, и я едва не прикасаюсь своей теплой рукой к ее круглому личику.

Мы садимся в маленький красный автомобиль Габриэля. Он снова дышит мне прямо в лицо.

— Давай гербалайф, — повторяет он с наглой, но такой же пленительной улыбочкой.

Вместо ответа я нежно целую его в щеку. А потом начинаю тихо говорить — прямо ему в лицо. Он неприятно удивлен. Так как понимает, что он уже больше никогда не пыхнет. Сейчас его ждут совершенно другие удовольствия. Удовольствия, прекрасно известные таким людям, как я. Ведь я постоянно чувствую что-то похожее на отцовские или материнские чувства по отношению к своему любимому ребенку. Поэтому я не позволю ему пыхнуть.

— Ты заебал, — нежно говорит Габриэль. — Давай гербалайф. Я же вижу, что ты упыханный в натуре.

Я улыбаюсь. Это мне решать, кому можно пыхнуть, а кому нельзя. В Габриэле есть что-то милое и мягкое, даже на трезвяк. Ему вообще нельзя пыхать. А сейчас — так и подавно. И он отлично знает, что я могу устроить так, что он уже больше не закурит. Я ему говорю это и вдруг чувствую, как из меня выплывает что-то теплое и густое — то, что я хотел дать Габриэлю. Произнося это, я словно дышу Габриэлю в лицо чем-то тропическим. Мне самому становится холодно, но потом накатывает новая волна тепла. Возможно, это предыдущая волна, отхлынувшая от Габриэля, от его зажатых губ и закрытых глаз, снова возвращается ко мне, чтобы накрыть меня, как одеяло. А Габриэль отворачивается от меня, опускает голову на руль и говорит, чтобы я пиздовал из его автомобиля.

Но я очень, очень счастлив. Я уверен, что любовь победит. То есть и я, и жена Габриэля, а может, и его мать, — все мы победам. Я выхожу из автомобиля и покидаю общество, направляясь в сторону привлекательно-серых ворот.

Я уже начинаю понимать, в чем я допустил маленькую сладкую ошибку. Нужно было еще сильнее прижаться к нему и обдышать со всех сторон так, чтобы он почувствовал, как его обволакивает мое тепло — настолько сильное и плотное, что даже темное. Габриэль в этот вдвойне трудный момент требует больше тепла, чем простой человек. Столько же, сколько и младенец на руках его жены.

Возвращаясь домой на бесконечных трамваях, я то подремываю, то вспоминаю этот прекрасный день, который, впрочем, чуть-чуть смешивается с предыдущим.

Утром меня разбудил крик. Вместе с порцией блевотины, безболезненно вылетевшей из меня на пол.

Блевание после героина — это обычная гигиеническая процедура. Блевота проскальзывает через пищевод, словно проворная рыба. Либо ее вообще не чувствуешь, либо она доставляет удовольствие. Кроме того, она совершенно беззвучна. Поэтому крик был не моего происхождения — кричала певица в телевизоре.

Я хотел было подползти к пульту и сменить канал. Но я не знал, чем это сделать. Мое тело не имело каких-то определенных форм.

Потом летел час за часом. Мои духовные нужды в течение этого времени удовлетворяли ведущие программ и певицы телеканала Wiwa Zwei. Однако их наверняка учили удовлетворять чьи угодно духовные нужды — только не мои. Начав двигаться, я первым делом отключил телефон. Мне не очень-то хотелось разговаривать. Это все равно что медленно стирать в порошок путем взаимного трения два куска фанеры.

К счастью, в моей голове еще хранилось что-то наподобие гигантского кубика сахара, Я мог испытать боль от этого угловатого устройства, если бы оно одновременно не было сладким.

Остаток дня я валялся перед телевизором и смотрел музыкальные каналы, занимался личной гигиеной и убирал блевоту. Двигаться мне было все так же трудно, особенно когда я осознавал, что чем-то занят. Мне пришла в голову одна идея: смог ли бы я, отрезав часть своего тела, высосать из него остатки героина? После долгих раздумий, я пришел к выводу, что в моей ситуации это не поможет. Ну, возможно, если не считать того, что, отрезав часть своего тела, я бы чувствовал меньшую тяжесть при передвижении.

Потом наступил следующий день, то есть, собственно, сегодня. Все началось просто чудесно: утром светило солнце сквозь тонкую прослойку низких дождевых туч, благодаря чему свет казался электрическим и на улице можно было чувствовать себя как дома. Я быстро поехал на работу, где должен был сделать известного сатирика. Он оказался слишком зашуганным. Потом я пил минеральную воду в редакции, пялясь на календарь с младенцем, лежащим внутри огромного пасхального яйца. Я вспомнил о том, что через два часа состоится крещение сына Габриэля. Где-то далеко, в костеле на другом берегу Вислы.

И вдруг мне в голову пришла гениальная идея: внести разнообразие в крестины, приехав на место события обкуренным. Во-первых, от этого торжество могло стать еще более приятным. Во-вторых, кайф превратился бы вообще в нечто необыкновенное и неповторимое, если бы обкуриться прямо на крестинах в костеле.

Я возбудился настолько сильно, что включил мобилку и стер, даже не прослушав, все сообщения. Затем я позвонил к Мачеку. К счастью, его телефон был включен. Ему не хотелось разговаривать; у него был плохой день — испортился электрочайник. Поэтому он выбросил его в окно. Или же так — он выбросил в окно чайник, который потом испортился. Однако он пообещал, что позвонит одному из своих дилеров и устроит мне с ним встречу. Потом прошло много минут, наполненных прекрасным, нервирующим, но заебательски возбуждающим ожиданием. В конце концов, Мачек перезвонил, чтобы дать мне номер дилера.

Я ощущал в себе несмелое предвкушение блаженства, набирая соответствующий номер и слушая хриплый голос в трубке. После нежной прелюдии типа «Привет, мы всегда рады помочь друзьям Мачека», мы приступили к деловой части разговора.

— У меня есть кое-что подороже, но это круто вставляет. Стоит попробовать. Новое качество, новая мощь. Такого гербалайфа ты еще никогда не курил, — произнес он на одном дыхании. Сукин сын умел поднять цену.

После этой захватывающей новости еще минут пятнадцать я просидел в редакции, а карапуз в яичной скорлупе пытался завладеть моим разумом. Потом я покинул телевидение.

У подъезда уже ожидала тощая фигура — не более шестнадцати лет. Заплатив парню деньги, я заметил, что у него перемотана ладонь у основания большого пальца. Хоть мне и было интересно, я не стал его об этом спрашивать. Наклевывалось хорошее знакомство, которое не хотелось портить идиотскими расспросами. Я попрощался и пошел искать себе уютное гнездышко.

Я вошел в здание телевидения и сразу же направился в каптерку реквизитора, в которой не было никого, кроме определенного количества больших надутых медведей. Я высыпал немного очень светлой, почти желтой геры на фольгу. Я смастерил трубочку, воткнул ее в рот и подогрел фольгу снизу зажигалкой.

И снова награда ищет героя. И хоть я и не знаю за что, но от этого еще слаще. Возможно, за то, что мне предстоит сделать.

Бартек делает первую хапку, и мне становится еще теплее. Я чувствую, что его мозг становится таким же, как мой, — большим, мягким, блаженным. Он тоже начинает излучать нечто похожее на любовь. Если, конечно, этому говнюку ведомы подобные чувства. Но если они ему и не ведомы, то сейчас он о них узнает.

Мы возвращаемся в мою квартиру, падаем на тахту и в шикарных условиях добиваем нашу половинку. Это вам не пыхтение на нычке в темных парадных, которое стало бы уделом Бартека, потеряй он невинность с кем-то другим.

Чувачок блюет молочным коктейлем, свешиваясь с кровати. Я присматриваю за ним, пока он впервые в своей жизни погружается в этот чудесный теплый суп. Он настолько вкусный, что его можно назвать черепашьим. И настолько же ленивый.

Осторожно, чтобы его не разбудить, я раскладываю фольгу и добавляю в нее следующую порцию — кажется, это длится три часа. Я ее выкуриваю одним махом.

Клево, когда ты настолько всецело счастлив и спокоен, что даже не ощущаешь возбуждения перед приближающейся новой волной кайфа. Это зацепило меня, неподготовленного. Как кирпичом по голове.

Вдруг я вспоминаю о своих добрых делах. Я взял под опеку Бартека. Я пытаюсь взять его на руки, чтобы отнести на руках через весь город в особняк, к его мамочке. Я хочу показать ей его и сообщить, что ему угрожает.