Томаш Пьонтек - Героин Страница 5

Вдруг я вспоминаю о своих добрых делах. Я взял под опеку Бартека. Я пытаюсь взять его на руки, чтобы отнести на руках через весь город в особняк, к его мамочке. Я хочу показать ей его и сообщить, что ему угрожает.

Но, засунув ему руки под плечи и ноги и подняв его вверх на несколько сантиметров, я понимаю, насколько он, сука, тяжелый — какой-то сладкой, героиновой тяжестью. Я снова падаю на тахту возле него. Я собираюсь с силами, чтобы опять попробовать его поднять, но от этих усилий у меня еще больше кружится голова и я засыпаю. Потом я снова пытаюсь найти Бартека. Но обнаруживаю людей в вечерних нарядах: они ходят по кругу в столовой. Ко мне подходит какой-то господин в смокинге и говорит: «А на меня так вы вообще не обращайте внимания…» — и исчезает, не закончив этого предложения. Оставшиеся начинают декламировать стишок о домовых, сведя все, в конце концов, к образу маленьких замороженных гномиков. Для того чтобы их опять увеличить, сначала их следует разморозить, но лучше оставить замороженными, ведь тогда их легче очищать.

Наконец-то я вижу Бартека. Он лежит на кровати в одной футболке, сбросив с себя одеяло. Я приближаюсь к нему и изо всех иероглифов, в которые может изогнуться мое тело, стараюсь найти самый подходящий для Бартека. Чтобы полностью обвиться вокруг него, укутать его своим телом.

Я его, конечно же, не разбужу. Мои ласки успокаивают, а не возбуждают, мои поцелуи — нежные и деликатные. Я владею чудесным даром: когда я целую кого-нибудь, то не оставляю следов. И ничто не раздражает такую чувствительную личность, как Бартек. Более того, под моими губами исчезают мелкие покраснения и синяки, обнаруженные мною на его бедре, Я выискиваю самые чувствительные места для своей нежности, чтобы их еще больше освежить. Парень не постанывает и не вертится. Каждый мой поцелуй оставляет на теле Бартека маленький, нежно разогревающий источник тепла. Я дую ему в задний проход, как в шарик, чтобы наполнить его изнутри чем-то намного лучшим, чем любое иное переживание. Он еще никогда не был настолько безопасным. Это нечто намного большее, чем счастливые переживания младенческого возраста. Этого требует каждый человеческий детеныш, никогда его не получая, — даже когда вырастет.

Я обнимаю Бартека, закрываю глаза и спокойно припоминаю все произошедшее за сегодняшний день.

Утром я лежал в ванной и думал над тем, почему моя жизнь такая необыкновенно кайфовая. И пришел к выводу, что мне так хорошо, потому что я делаю невозможное. За три месяца я придумал новую науку, да еще и продал ее на телевидении. В то время как другие люди думают о разных глупостях, я, например, способен придумать новый и к тому же максимально сложный язык. Я употребляю самый сильный и самый опасный наркотик, и все еще не попал от него в зависимость, потому что курю только в свободное от работы время.

Придя к подобному умозаключению, я как-то очень плавно, еще из ванной, заказал еду в тайском ресторане. Потом договорился с дилером на вечер, чтобы он был под рукой. Вообще-то он классный чувак, этот с подрезанным пальцем, может быть потому, что не очень трезвый.

Я также решил, что пыхну только в девять вечера. Небольшое испытание воли. Такого не выдержать психически зависимым, но для меня это проще простого. Ведь у меня было вино.

Когда приехала еда, я дал тайцу бабло — все, что было в кармане. К счастью, отдел моего банка находился недалеко. Для того чтобы совместить удовольствия, я откупорил бутылку и включил телевизор. Потом появился немец в конфетти. Я поедал знаменитые тайские макароны, затем, медленно напиваясь, — и утку в красном карри. Совсем не похожую на утку по-тонкински, Я преодолел очередную границу невозможного: мне начали нравиться слова песенки про девяносто девять красных воздушных шариков. Я ощущал, что приближаются и назревают какие-то события — нечто похожее на судьбу воздушных шариков из песенки, хоть я точно и не знал, что именно.

Съев все без остатка, я вышел на балкон, а потом вернулся. Ни тут, ни там мне не нравилось. Я отдавал себе отчет в том, что мне скучно. Позволить себе это я абсолютно не мог, поэтому начал придумывать философскую систему, из которой следовало, что человек является задним проходом вселенной. Конечно, к подобным умозаключениям пришло много философов, а в особенности теологов, которые утверждали, что человеческая душа — это зловещая клоака. Однако все они подходили к этому как к вопросу морали, а я имел в виду технически простую вещь. Я представил себе, что человека окружает намного больше вещей, чем он видит и в принципе способен увидеть. Некоторые из этих вещей остаются, другие появляются, третьи исчезают. И все, что люди видят, исчезает во вселенной. Человеческое сознание является абсолютно необходимым условием для уничтожения вещей. Для этого оно создано, для этого существует человек. То, что мы считаем восприятием, является ликвидацией. Под непреодолимой силой нашего взгляда исчезает все — одни вещи раньше, другие позже. Но нет в мире вещей, которых наш взгляд не уничтожил бы. Поэтому в том, что мы видим вокруг себя, на самом деле нет ни одной по-настоящему постоянной вещи. На самом деле, постоянные и важные вещи являются недоступными. Собственно, задний проход — это плохое определение для человеческого сознания, лучшим было бы слово «разрушитель».

Часом позже я придумал для разнообразия историю полуострова, на котором существовало что-то наподобие древнего, но очень развитого государства. Я создал разнообразные партии и фракции, что, в конце концов, закончилось опустошением всей страны. Но когда до этого дошло, оказалось, что за окнами уже стемнело. Было около восьми. Я подумал, что хватит с меня бесплодных игр. Раз уж я решил пыхнуть в девять, то должен был что-то предпринять.

Я потянулся за мобилкой и вспомнил, что истратил все бабки на тайскую жрачку. Кредитки с собой у меня не было, чтобы по вечерам не просерать слишком много денег. А банки уже позакрывали. Сознание этого как-то ускользнуло от меня, потому что я был занят пытками некого Белого Жреца на своем полуострове.

Я сел на диван и принялся напрягать мозг так же, как прежде, и даже еще интенсивнее. И пришел к единственно правильному выводу — нужно было кого-то развести. Легче развести кого-нибудь на совместный покур, чем одолжить бабки.

Для пущего веселья меня снова преследован люди.

— Привет. Я хочу знать, может… может, как-нибудь встретимся, если ты меня еще помнишь.

Мне это не понравилось. Нельзя оставлять сообщения, в которых содержится обвинение. Адресат не может ответить на них сразу же после прослушивания. Он некоторое время ходит с так называемой печатью вины, пока не перезвонит.

— Привет, Томек, я хотела узнать, может, зайдешь к нам на обед в воскресенье. Отец возвращается из Будапешта и…

Это сообщение было куда более приятным и нейтральным. Оно даже вызывало приятные литературные ассоциации типа обед, рассказы о путешествиях. Если хочется, чтобы кто-либо сделал что-нибудь, нужно его заинтересовать. Хотя, конечно, мою маму нельзя ставить во всем в пример. Она очень мило приглашает в гости, но потом вечеринка превращается в рассказывание совершенно не милых историй о ее детстве.

— Привет, Томек, это Пшестер. На Бородатого будет вечеринка. Заваливай, может, что-то получится.

— Привет, Томек, это Бартек. Слышь, ты не можешь устроить сам знаешь что? У меня нет доступа.

Я обзвонил всех знакомых, естественно, кроме Бартека, но все сделали вид, что у них нет бабла. У них точно было бабло, потому что они слишком четко произносили согласные. К тому же, Пшестера настолько сильно перло по кислоте, что он болтал только на тему восклицательно-вопросительного знака и аборта, который он сделал снежной бабе. В иной ситуации я, возможно, и позволил бы втянуть себя в подобный разговор. Один из разговоров, который не содержал бы никаких эмоциональных ловушек. Но в этот раз я реально не торопился.

Логично было бы позвонить Габриэлю, но после всего, что я наговорил на крестинах, мне немного было стыдно. Наконец-то я решился позвонить Бартеку. К счастью, трубку взял он, а не его мать. В этом случае мне пришлось бы в течение получаса ругать коррупцию в высших эшелонах власти.

— Привет, Бартошек, — начал я.

— Привет, Томашек. — Он сразу почувствовал, что происходит, и начал фамильярничать.

— Нет, Бартошек, ты не имеешь права так со мной разговаривать. Это я тебя могу так называть, потому что я старше тебя на десять лет. Поэтому ты должен оказывать мне уважение, если хочешь быть положительным юношей.

— Ну, я могу, разве что, положить на тебя.

Чертенок хотел сказать, что может на меня положиться. Подобные маленькие двусмысленности могут скрасить разговор, даже если человеку поскорее хочется перейти к делу.

— Послушай, чертова кукла. — Я был явно в ударе. — Хочешь сделать трали-вали?