Алиса Поникаровская - Рассказы Страница 4

Поезд упорно стоял. Она, в очередной раз придав вертикальное положение своему нетрезвому соседу, уставилась на свое отражение в стекле вагона, пытаясь спрятаться от нарастающей внутри нее паники. Бледное, измученное лицо, уставшие глаза, легкий шарф, выбившийся из-под плаща... И почему-то сразу вспомнилось другое - радостное и счастливое... Ничего не боящееся... И рядом - он...

"Станция Проспект Мира, переход на кольцевую линию", - объявил голос из динамиков, и она, опомнившись, стала продираться сквозь толпу к дверям.

- Спят на ходу, а потом несутся, как оглашенные, - раздался недовольный женский голос за ее спиной.

- Извините, - негромко пробормотала она, изо всех сил стараясь не оставить в вагоне сумку.

Двери закрылись за ее спиной, она, машинально сняв окончательно сбившийся шарф, вздохнула и пошла к эскалатору. И только через несколько секунд поняла, что навстречу ей все громче и громче несутся звуки саксофона.

Она поднялась по эскалатору, прислонилась к стене и закрыла глаза. В ее голове снова закружились картинки прошедшего лета, музыка уносила туда, причиняя почти физическую боль... Музыка летела и парила, музыка неслась, теряясь в переходах метро, музыка звала и обещала надежду...

Она нечаянно застыла около музыканта, и поняла, что больше не может... Не может и не хочет... Что луна вправе праздновать победу...

Он отложил саксофон и подошел к ней:

- Девушка, вам плохо?

- Нет, - сказала она одними губами, и сумка упали из ее рук. - Мне хорошо...

- Давайте, я помогу вам, - саксофонист улыбнулся странной улыбкой, в которой ей почудились запах лета, детства, и вся ее нелепая, и никому не нужная жизнь...

- По-моему, это вам нужно помочь, - нашла в себе силы усмехнуться она, и, порывшись в сумках, бросила в его саксофонный кейс смятую бумажку.

Он снова улыбнулся:

- Визитных карточек мне еще никогда и никто не кидал...

- Оставь на память... - у нее не было сил для разговоров. У нее не было сил для поиска денег, у нее вообще больше не было сил...

Ноги машинально вынесли ее из метро и так же машинально остановились на троллейбусной остановке. Дома ждала незаконченная картина и луна за окном...

Она провозилась почти всю ночь, с отчаяньем приговоренного человека, исступленно, яростно, желая разделаться, покончить с этим наваждением раз и навсегда. И когда уже не было сил, она, даже не бросив последнего взгляда на то, что у нее получилось, закрыла холст покрывалом и рухнула в кровать, не сумев даже раздеться, лишь, как в детстве, спрятавшись с головой под одеялом...

Утром, открыв глаза, она долго не могла понять, что же именно ее разбудило, пока, наконец, до нее не дошло, что в дверь давно и упорно звонят. Она коснулась замка и по привычке заспанно спросила:

- Кто?

В ответ неожиданно раздалось странное:

- Полетаем?

Она так оторопела от такой наивной наглости, что слабо улыбнулась себе спящей и приоткрыла дверь.

В дверном проеме стоял саксофонист, держа впереди себя бутылку мартини, как цветы, и улыбался. Первое, что она подумала: он спятил, я его совсем не знаю, вторая мысль была жестче: выгнать на фиг, и пойти спать обратно, тем более, что теплая кровать манила свернувшимся, как котенок, одеялом, но он улыбался так по-настоящему, в его улыбке было обещание вселенского чуда, в ней дрожали от росы цветы и плавилось так ей любимое лето... Третье, что она подумала: дура!!! И впустила его в квартиру.

Он вошел, и они пили мартини, и она усадила его в кресло, напротив одеяла, все еще помнящего теплоту ее тела, и, глотнув мартини прямо из горлышка, сказала:

- Рассказывай...

Он почему-то задумался, потом улыбнулся:

- Рисуй...

И она, странно, как это иногда бывает во сне, подчиняясь всем его то ли приказам, то ли желаньям, которые звучали и в ней самой, взяла в руки карандаш...

Он улыбался так, как она никогда не умела улыбаться, он улыбался - и все вокруг его улыбки пахло летом и запахом сирени, и чем-то еще до боли знакомым с детства... А может, самим детством?..

- Чьим? - подумала она, водя карандашом по мелованной бумаге, и тут же одернула себя: кому какая разница, в конце концов?..

- Думаешь о детстве? - он снова протягивал ей мартини. - О твоем или моем?

- Откуда ты?... - растерялась она, и, глядя в его глаза, рассмеялась: все было понятно и так, не стоило ни о чем спрашивать...

- Ты всегда рисуешь цветы на асфальте? - он чувствовал себя в ее кресле, напротив ее не застеленной кровати, как у себя дома. Или, как у них?

- Всегда, - выдохнула она, пытаясь поймать карандашом этот странный изгиб его губ, так красиво укладывающийся в улыбку чуда.

"Чудо-юдо-рыба-кит..." - подумала она...

- Поплыли? - он повернулся в кресле и коснулся ее лодыжки кончиками пальцев. По ее ногам пробежала дрожь, скользнула вдоль бедер, задела грудь, и застыла где-то в районе висков.

- Куда? - дрожащим голосом спросила она, втянув под себя ногу и пытаясь изобразить простым карандашом зеленый дым его глаз. - Хотя... Я даже не буду спрашивать куда...

- А тебе это надо? - он снова протянул ей мартини.

- Нет, - подумав, мотнула головой она, штрихуя его вьющиеся волосы. - А ты не боишься, что когда я тебя нарисую, тебя не станет?

- Смотря как нарисуешь, - пожал плечами он. - Если очень стараться...

- Я постараюсь! - неожиданно со злобой ответила она и отшвырнула от себя рисунок. Он не получился!!! Она так и не смогла передать этой его неуловимости улыбки, этой его незабываемости и непохожести, этого его ощущения не проходящего лета...

Она соскочила с кровати, подхватила с пола упавший лист, с которого смотрели улыбающиеся глаза и взгляд торжествующего лета, и стала рвать его на мелкие клочки.

Кусочки бумаги падали на пол, она топтала их в исступлении, она выгоняла его, а он по-прежнему сидел напротив нее в кресле, улыбаясь своей незабываемой улыбкой и протягивая ей бутылку мартини...

- Уходи, - устало сказала она, когда истерика закончилась, и она, обессиленная и сникшая сидела на кровати, уставившись невидящим взглядом в белое покрывало.

- Подари мне эту картину, - неожиданно спокойно попросил он, словно только что не носился вокруг нее с водой и мокрым полотенцем, и указал на закрытый покрывалом холст.

Она подняла на него глаза, но у нее не было сил, чтобы удивляться...

- Забирай, - сказала она. - Забирай и уходи.

Когда за ним захлопнулась дверь, все вещи, стоявшие в ее квартире, всегда такие родные и близкие, попрятались по углам, и она осталась один на один с кривляющейся пустотой мольберта. Звенящая тишина заполнила ее всю, коснулась ее глаз и превратилась в луну. В зияющую белую, круглую луну. Луна заглянула в замочную скважину штор и удовлетворенно увидела съежившуюся на кровати фигурку напротив пустого мольберта. Она накинула плащ и вышла на улицу.

...И небо между домами казалось ей сплошной серой стеной... Стеной одного из многочисленных домов, без окон, без дверей, без крыш... Просто сплошной серой пеленой, построенной нелепым строителем, который никогда не знал, что он строит и зачем, и кому и как потом придется в этом жить... От этого стало грустно, но не более, потому что все вокруг продолжалось: и это серое небо, и эти серые крыши, и этот дом, в котором она жила... Продолжала жить... Еще умела жить... Она снова уставилась на серое небо за окном троллейбуса. Там, как и много дней назад, шел безудержный дождь. И серые дома, проплывающие мимо, казались такими же кусочками этой большой серой ступни, уже давно наступившей ей на голову...

- Я не могу больше... - уже даже не поняла, а просто облегченно выдохнула она и, все уже решив наперед, спустилась в метро.

Поезд, который должен был принести ей вечное облегченье, почему-то задерживался, и она, обессилевшая от ожидания, прислонилась к холодной плите колонны.

И в это время неожиданно и тоскливо под потолком зала заструился саксофон, он летел и парил, несся в переходах метро, вливая в нее зеленый дым глаз, даря надежду, и обещание не проходящего лета... Песнь торжествующего лета...

Она улыбнулась, открыла глаза и сделала шаг ему навстречу. Ее закружила в восторженном танце его музыка, сдирая с нее, как обертки с конфет, печальные воспоминания, ночные страхи и подглядывающую луну...

МУЗЫКА

Я умею играть на клавиатуре ночи. Клавиши ночных деревьев звучат низко и гулко, разнося по окрестностям шепот и шорох. Клавиши асфальта скрипят проезжими машинами и руганью водителей. Клавиши неба поют протяжно, слегка срываясь на надрыв в полнолуние. Луна звучит нежно-тревожным голосом скрипки. Дома гудят надсадно и сердито, возмущаясь от того, что кто-то нарушает их ночной покой.

В моей музыке нет гармонии. Хаос невидимых туч вносит свой диссонанс. То и дело одна из клавиш расстраивается. Я хороший настройщик, но даже мне приходится долго с этим возиться. Капризы дождя иногда терпимы, а иногда он просто выводит меня из себя своими претензиями к ветру. Ветер тоже хорош: летая, где придется, он очень часто роняет на клавиатуру подобранные сны. Старый барахольщик... Сны застревают между клавиш, и мне приходиться долго их выковыривать, потому что они вносят в мою музыку невыносимую фальшь.