Эльфрида Елинек - Дети мёртвых Страница 44

Вдруг, единым махом, туман отпрянул вверх, и ночь решила в пользу ясности. Спокойно выжидает притихший мотор, ему-то что, он под крышей капота. Искатель приключений у ключа зажигания чувствует сполна исполненным свой долг, который состоит в том, чтобы приблизиться к интимной сфере женщины и не спугнуть её: он целый вечер играл в теннис, в спортивном комплексе, сооружённом районной общиной для того, чтобы таких людей, как он, вместе с их кровавой пеной убрать с улицы и поместить в ледник, чтобы когда-нибудь потом они снова смогли войти в землю, над которой надругались, уже в качестве удобрения. И чтобы новые потомки, которые будут какими угодно, но только не стыдливыми, подобрав подолы до неизведанных высот, в свою очередь смогли посеять себя в бедную основаниями почву — ритуальная жертва, которая с мясом вырвет у нас средства на алтарь дорожного строительства. Этот необузданный водитель не даст запрячь себя никакой уздой. В клубном здании у подножия гор ему услужили едой. А половое общение долго копило его, отрывая от себя и во всём себе отказывая. Он, кстати сказать, был здесь лишь проездом к своему элегантному отелю; это крошечное местечко он должен был оставить в стороне, объехав его по другой дороге, но что-то, кажется, нашло на его автомобиль, чем смогла удовлетворить себя поперечная рулевая тяга. В таких местах героям обетованы одинокие женщины, но они пока скромно держатся поодаль. Против такой машины ни одна не устоит. Может, они ждут танца, деревенских радостей, какой-нибудь собственности, которая принадлежит S-классу или тому, кому принадлежит сберкасса. В таких местах всегда отыщется пара-тройка соломенных вдов, которые скучают и встретят тебя с открытым сердцем. Водитель глядится в зеркало над пассажирским сиденьем и расстёгивает ворот рубашки. Исполинский автомобиль тем временем засел основательно. Деревья отбрасывают от себя листву. Чу, какой-то звук. Вы слышите, будто собака сбилась на неверный след, который ей приходится брать снова и снова. Водитель причуивается, а потом отвечает глухим воем, который много лет назад услышал на кассетном магнитофоне и теперь непроизвольно выделил, как секрет, выступивший на поверхность из лёгкого пореза рядом с дыркой для сигареты. Что-то начинается — вроде родов. Оно себя не знает, но выступает. Антенна выдвигается и, если бы могла, разбила бы вдребезги дорожную радиостанцию «Австрия-три», музыку, способную дважды убить любого путешественника, и этого тоже. Его хрупкий черепок разлетится под страшным ударом на осколки костей, в то время как жилы его тоски ещё немного протянут. В этот выжидательный ночной дозор неведомо откуда погружаются сенсоры постороннего присутствия, из которого неожиданно брызжет яркий жизненный сок, такой свежий, будто его выжали из глянцевых журналов. Этот сок по-домашнему осел в белых гольфах женщины, которые по праву и по леву одинаково не держатся. Теперь эта нечистая сила, которую когда-то звали Карин Френцель, расправится только на пастушеском шампуре незнакомца, который, правда, искал совсем другое стадо или хотя бы одну отбившуюся кроткую овечку. Чтобы стать счастливой, этой пожилой женщине с её жизненными запросами и выделениями пришлось податься подальше от всего человеческого, туда, где мужчина, охранник арсенала в утоптанной кроссовками примерочной модерна, извлечён из освещенной ниши новейшей модели, этот знаток гимнастических залов интимного, которому во время подглядывания в замочную скважину по ошибке оторвало страсти. Но красивые картинки ему остались. А тут откуда ни возьмись приползает существо, лес вздыхает и принимается учащённо дышать, как будто он Лесси, и откуда он берёт на это силы? У него же листва на ладан дышит!

Пахучий след тянется ближе к транспортному средству, след, помеченный изотопами. Исследуемая, двойняшка Карин Френцель, чей живой, хоть и жуткий, оригинал как раз в это время склонился в обеденном зале над преклонного возраста матерью, заглядывая ей в рот, не застряла ли там в горле кость, которая бы выдала бульдожью хватку этой женщины. Ещё один, последний обзор линий жизни, и вот это безобразие женщины пересекает правую сплошную, которая указывает машине путь. Лишь когда сплошная пропадает, замечаешь, что сбился с пути. Смотри, не попадайся на глаза дорожному смотрителю! — но вот и он недоглядел, пустил её на территорию истории, которая, скорее, пространство истерии.

Пахнет старой побелкой и грязной мочалкой, пропитавшейся кровью. Эту мочалку уже не отстирать. Назойливые, радостные краски рассчитаны на женщин и детей, и вот уже их тела шлёпают по мостовой, пластыри которой милосердно прикрывают собой несколько ран. Каждый встречный получит доступ к женским кризисам, если выставит их на обзор между мушкой и прицелом, — нет, этот пример неподходящий, и тот тоже. Ну и не надо, пуля приглашена для размещения в этом яблочке, в мякоти, чтобы снова выиграть парочку людей; гектолитры крови, стекловидное тело, вымя, тканевая жидкость отовсюду утекают, как их удержать? (О воинах, убитых на войне, ведь никогда не скажут, что они «утекли», они крепились до последнего, и их тела — подобие того же образа!). А женщины? Как они потешно бросаются прикрыть собою маленьких детей, которые ещё жиже, чем они; это не затушевать даже на телевизионной картинке, хоть она и плоская, как тарелка, которую хотят наполнить. Туда можно навалить сколько хочешь еды. История временами тоже женственна, да, у нас, у дам, ведь каждый месяц своя история, которой мы предаёмся, пока способны. Но мы должны себя немного сдерживать плотиной, я считаю. Всякий, кому не лень, может нас выжать, если он зайдёт в цветочный магазин, чтоб навязать своей обожаемой куда большую тягость, или в ювелирный магазин, чтобы навесить ей на шею ещё больший груз.

Дорогой автомобиль, словно ангел, распахивает крылья, но вместе с тем отворачивается и окутывает свой радиатор паром, который поднимается от разогретого мотора. Нечто, ещё меньшее, чем Ничто, плетётся по земле и по гравию, такая штучка, тёртая и битая. Лицо женщины, разглаженное несколькими последовательными чудесами, горит, светильник, готовый задуть любой другой огонёк жизни. Странница без страны скатилась под горку, крошками из кармана заметая следы своих чудовищных удовольствий (она случала в себе все времена мира). Поля и пашни тоже разбежались! Пригнувшись для рывка. Свежей убоине, в стороне от нас, уж больше не придётся переносить чужие взгляды — ну, скажем, компетентных мясников, это мясо и без них натерпелось вдоволь. Теперь оно трихинозно набухло, глаза паразитов повылезли наружу, что-то вспучилось в исправительном доме, набрякло; башмак жизни больше не налезает, мал.

Радио, не переставая, протирает мягким рукавом слегка подогретый салон, сейчас поставим кассету, потому что мы не позволим нам ничего навязывать. Пополнившись нашими любимыми ритмами, наша безутешная оставленность — немногое, что у нас осталось, — кажется ещё заброшенней, когда мы наконец затихаем. Тренированная рука теннисиста тянется к двери, почти непроизвольно. Раздразнённое существо, которое хотело бы попасть внутрь, ещё не попало в поле внимания в зеркале заднего вида, как стартер машины испуганно взвился, и человеческий чурбак в баварском платье, камешек, завёрнутый в нечитаемую записку (на которой давно разнесена по свету тайна плоти, а именно: кому и почему она нравится) без обиняков заброшен внутрь и приземлился на пассажирское сиденье. Так вот что возвышалось над классными ножками с предыдущего вида! Огромное, разглаженное, расплющенное существо, чей возраст стёк в некрасивые резинки трусов и гольфов. Музыка качается маятником, как дворники на лобовом стекле, туда и сюда, чтобы быстро отмерить немного времени, которого потом может не хватить. От этого бесплотного тела некуда деться. Все страсти по отдельности, которые сюда намело, превращают человека, творца, спасителя в бесплотную материю, так что он в принципе сотворит ВСЁ. Оба существа встают друг против друга и безотлагательно приступают к борьбе насекомых. Усики шевелятся, щупальца жужжат, лапки трутся, самочке не поздоровится. Главное, можно выйти из себя, хоть тебя при этом и сотрут, раз уж пришлось прибегнуть к резинке.

Шелковистая сплошная масса волос немедленно опутывает паутиной все двери, запирает лаз. Эта женщина, кажется, снова вернула свой природный цвет волос. Надо же! Это медовый блондин № 3 от l'Oréal, то, что фирма раз и навсегда объявила верхом светлости. Возьмите с собой образец волос, когда отправитесь на поиски своей внешности! Идеальная нить для любой плутницы-сплетницы, и с таким шёлковым занавесом, кроме того, голова хорошо фиксируется на спинке кресла или ею можно с ловкостью шлягера ударить по лобовому стеклу. Разверзшаяся плоть бывшей Карин Френцель, некоторой нет клейма смотрителя, потому что она улизнула от контроля, которому подлежат все убитые, беззвучно опускается на водителя. Водителю нельзя в ходе движения (а гостю в ходе угощения! Иначе потеряет содержание своей жизни!) разговаривать со своим пассажиром, чтобы его боеголовка не отклонилась. Этот водитель оказался зарыт в могиле женских ляжек, из которой он уже не мог выбраться. Ему в лицо как будто хлынула лавина мертвечины. Даже смертоубийство он представлял себе не так ужасно. По его лицу, в которое каменный и вместе с тем мягкий фант этого тела был так внезапно брошен, теперь расходятся круги, тут же затвердевая в плоть. Никто не может их остановить. Туда со шлепками вколачивается икроломный член мужчины. На кроссовки летят клочки трусов, будто когтями растерзанные. Что-то нанизывается на этот гордый инструмент дружбы. Плоть вокруг уже горит, но ещё отчаяннее хватается за что-то неохватное, за клочья грудей, за волан, который он забил в чужое существо. Ловкий удар, обратите внимание! Торс мужчины вздыбился, он просто не может постичь эту женщину. Она положила его на лопатки. Что-то трухлявое падает рядом с известным теннисным шулером (Борисом ему не стать, но он подражает ему. Если образец так знаменит, то что-то перепадёт и имитатору!), занавес, он окутывает его одновременно с облаком женской грибковой вони, которая теперь выдаёт себя ещё беззащитнее: циклон из мягкого полоскания, как оно представлялось нам, когда обхаживало нас, на примере кофты из ангоры («Она новая?» — «Нет, постиранная моющим средством Fewa для шерсти!»). Прозрачность чувств удалена без следа, иначе бы телевидение смотрело на нас, а не мы на телевидение, м-да, мы бы отражались от экрана, не будь наши намерения видны насквозь настолько, что мы не представляем препятствия взгляду, даже схематичного.