DJ Stalingrad - Исход Страница 6

«Я никак все не пойму, против чего вы все», - выпускник юрфака, допрашивающий меня в отделении, крутит между пальцами дорогой телефон, - «Все эти бритые, панки какие-то… Делать нечего?»

«Пожалуй, что и так», - зеваю от усталости, - «Все по-разному отдыхают. Кто-то в подъезде, кто-то в игровых автоматах. А кто-то одевается нормально, идет на концерт или едет на выезд в другой город, тусуется с веселыми подругами, интересуется чем-то, в группах на гитаре играет. Так делают умные ребята, это дешево и красиво. Мы всего лишь пытаемся при ограниченных средствах жить по-королевски, как говорится. Но в этом городе, в Москве, все всегда залито какими-то отбросами, постоянно приходится расчищать себе место под солнцем от грязи. Толпы придурков мешают москвичам жить и отдыхать нормально».

«Это ты называешь «красиво жить»? Вот мне 20 лет, я работаю в милиции, тебе 24, ты безработный, хотя и университет окончил. Эти ботинки я покупал в Охотном Ряду, они стоят дороже, чем вся твоя одежда. Выходит, я лучше тебя живу, я умнее?»

«Наверное. Ты же работаешь в милиции».

«Пизди всех!» - орет в алко-безумии Коля, и несколько спортсменов начинают планомерно выносить всех, находящихся на танцполе. За час до этого, мы уже отхуячили всех тех, кто стоял у клуба в ожидании нашего приезда, потом всех их друзей, московских гостей, всех мудаков, кто попался на глаза. Тотальная зачистка, десятки жертв. В результате теперь весь город жаждет нашей крови, все ждут окончания концерта. Мне разбили голову, волосы и куртка в крови, я заинтригован. Снова-здорово, «Обожаю Рязань на выезде», - говорит Федя.

Шоу подходит к концу, клуб закрывается, сотни местных подростков стараются как можно скорее ретироваться по домам, у дверей давка. Мы собираем за ними пустые бутылки, разбираем вешалки на железные прутья, сгруппировано выходим на площадь перед клубом. Ночь, начало зимы.

Из парка напротив ровными колоннами, построившись в прямоугольник, выходит толпа людей и организованно движется к нам. Их около 50, нас 23. Мы встаем на лестницу у кинотеатра на возвышении. Две ментовские машины, стоявшие между нами, почтительно отъезжают в стороны, чтобы дать свершиться драме.

Толпа доходит до лестницы и останавливается в 5 метрах от нас. «Идите сюда, мрази!» - кричим мы им, «Зиг хайль!» - кричат они в ответ. Рома хватает мусорную урну, полную отходов, и с высоты метает ее прямо в середину их первого ряда, мы спускаемся за ней следом. Я кричу «Алилуйя!» и получаю несколько раз бутылкой по голове. Федю опять оттащили в самое пекло, мы идем отбивать его. Менты издали включают сирену, противник медленно отступает, мы за ним. Кидаем в них мусор и камни, они исчезают во дворах.

Возвращаемся к своим раненным, одному парню серьезно располосовали ножом череп, плюс сотрясение, он лежит в луже крови с пеной у рта. Менты без интереса стоят над ним. Кричу им, чтобы вызвали скорую, вместо этого они вызывают еще 4 машины ментов и автобус ОМОНа. Мы начинаем орать на них, те отбиваются резиновыми дубинками, пытаются арестовать зачинщиков, в результате сержант получает с ноги по ебалу. Мы окружаем машины, ситуация выходит из под контроля, дегенерат в истерике тычет в нас Калашниковым и визжит: «Всех перестреляю, мрази, на колени!». Начинается потасовка с ментами, ее прекращает подоспевший ОМОН, нас кладут на асфальт, руки за голову, нескольких арестовывают. С остальными делать нечего, через полчаса нам приказано убираться из города в сторону леса. Приехала скорая, наконец-то, кладем в нее паренька, я договариваюсь с одним из ментов, пока суть да дело, он оставляет машину с задержанными открытой, мы все медленно расходимся из центра.

Потом всю ночь шли по лесам, путям, до станции за городом. У Ромы проткнута шилом насквозь рука, мне снова разбили голову, все в крови, грязи, охуевшие. Пришли на станцию, там только бетонная платформа и лес вокруг, разожгли костер из каких-то обломков шпал, разлеглись вокруг на кусках картона и мусоре. Пацаны пьют водку из горла, повсюду едкий дым. В 3.40 приходит электричка, загружаемся на пустые скамейки вповалку. Перед тем, как заснуть, я встречаюсь взглядом с пареньком, сидевшим на соседней лавке, он просто охуел от нашего вторжения. Он модно одет, аккуратно коротко подстрижен, у него на куртке маленький значок с древнегреческим шлемом. Он смотрит на нас, узнает лица из интернета и думает: «Да это Они! Что за хуйня?? я столько читал о них, столько слышал, я представлял их совсем другими. Что это такое? Какая-то свора бомжей, какие-то обезьяны просто. Им реально место в зоопарке, как говорится!»

Мы все рождены для войны, для того, чтобы идти в ровных шеренгах на бойню. Прямо на пулеметное гнездо, прямо на минное поле. Всегда в человеческом обществе шел естественный процесс отсева ненужной части мужских особей. Они от рождения не приспособлены к продуктивной общественной жизни, они стали бы плохими мужьями, отцами, работниками, хозяевами. Это опосредовано генетически, у этих людей изначально есть предрасположенность к деструкции. Грамотные механизмы внутренней регуляции общества вычисляют этих людей еще на ранних этапах, поощряют, в подростковый период, их единственный достойный навык — причинять и терпеть боль, - а, затем, когда посчитают их готовыми, отправляют туда, куда им и дорога — на общественно полезную бойню. Обычно, это война.

В течение всей человеческой истории общество время от времени устраивало себе кровопускания, чтобы удалить из своего организма лишнюю мужскую кровь. Это очень мудрый механизм — ведь все остаются довольны. Одни умирают с улыбкой на устах, с чувством выполненной жизненной миссии, другие остаются жить и продолжать человеческий род в обновленных условиях. Когда этого не происходит, когда общество, в силу разных причин, отказывается от войн, доселе мирные и благополучные земли наполняются ордами преступников, головорезов, маньяков, авантюристов, святых — это начинает бродить и отравлять все вокруг невыпущенная мужская кровь. Внутренние механизмы общества начинают работать вновь и находят компромиссное решение — теперь война переносится внутрь страны, части ненужных мужчин присваивается наименование «полиция», остальным - «преступность». Это помогает немного решить проблему, кровь начинает снова течь тонкой струйкой. Но, на самом деле, ни ту, ни другую сторону это не устраивает, то, чего они в действительности хотят — так это настоящей войны, где умирает более 30% принимающих в ней участие, а, возможно, и все 100%.

Я часто представляю себе свою смерть в ходе военных действий в тех местах, где нахожусь. Перестрелка в городе, по нам работает дальняя артиллерия, мы бежим через разбитые улицы и прячемся в горящих руинах домов. Вокруг себя я вижу такие же бессмысленные, решительно-обреченные лица, как и мое собственное, нас убивают шальные пули и осколки снарядов по мере продвижения вперед. Наш отряд выдвигается из переулка и прямо перед нами встает укрепленная точка противника. Длинная, непрекращающаяся очередь кладет нас всех, в меня попадает несколько пуль, задето легкое и еще что-то внутри. Я падаю, из меня обильно течет кровь, через несколько десятков секунд я теряю сознание и умираю.

Мы все, поганое постсоветское поколение, у нас ничего нет, никаких целей и принципов, но в наследство от столетия коммунизма нам осталась тоска. Советский человек не должен был хотеть ничего, личная жизнь, радости быта, общественные удовольствия и развлечения — все то, что мотивирует жизнь западного потребителя, - все это вызывало насмешку и презрение. Советский человек-гигант жил, для того, чтобы пожертвовать своей честной, простой жизнью — на стройке, в ГУЛАГе, на амбразуре, в шахте, в многодетной семье, в поганой пятиэтажке. Жизнь — подвиг, жертва. Не нужен Иисус, когда здесь все иисусы.

Прошло время, и теперь у нас осталась только бездна презрения и цинизма, «прагматичный нигилизм», усталое стяжательство. Но тоска по подвигу осталась где-то глубоко, во мне и в прочих людях, кто еще не сделал в квартире евроремонт. Мы должны были страдать и умереть во имя чего-то, а теперь, когда все это безразлично и глупо, нас просто тянут к себе страдания и смерть. Если не знаешь, за что страдать — можно хотя бы страдать впрок. Это не православие, не Достоевский, это рассказы Шукшина и песни Высоцкого.

Тоска у нас в крови, мы чуем только боль, и она тянет нас в могилу.

«Слушай внимательно. Сейчас мы уходим, мне пора. Я вот что думаю, ты меня слышишь? Я думаю, ты вот так вот будешь жить, жить всяко, но не долго, лет до 27. Да, не думаю, что ты будешь жить дольше. Мучаться, мучаться, но только до 27 лет, не больше».

Она огорченно смотрит на мое распухшее, размякшее лицо. Вокруг ревут усилители, носятся люди. Я лежу полуголый, совершенно невменяемый у какого-то костра, весь в грязи, пепле, траве, водке. Старые яблоневые деревья в заброшенном саду опечаленно склонились надо мной, они обхватывают меня толстыми ветвями и укрывают от собственного стыда и бессилия.