Андрей Ханжин - Глухарь Страница 6

Перед нами ворота разинулись и все. И ни один вертухай шагу за нами не ступил. Как в лепрозорий выгрузили, я тебе говорю.

Но ведь есть и то, что всегда на виду. Достаточно иметь хоть какую-то, но твердую жизненную позицию, чтобы за короткое время четко установить сущность увиденного.

Жизненный опыт подсказывает мне, чтонесмотря на бесконечное различие человеческих натур и мировоззрений, воду, обыкновенную воду каждый способен отличить, например, от медведя. Это и есть общее правило.

А вот уже личное отношение и к воде, и к медведю бывает разным. Различным. Это отношение складывается из множества ньюансов. От симпатии и антипатии, например. От склонностей и привычек — если ты настолько еще примитивен, что руководствуешся привычками, делая важный выбор. Или ты уже овладел понятием целесообразности — эволюционировал то есть. Тогда понимание сущности происходит куда быстрее и менее болезненно.

Скажу тебе, и не открою этим признанием новых Австралий, что у меня с детства были веские основания люто ненавидеть существующую власть в целом и каждого ее представителя в отдельности.

Но ведь это смешно. Глупо требовать отводы, чтобы она перестала быть мокрой. Обжигаясь, бессмысленно злиться на огонь. Миры пересекаются и наслаиваются друг на друга. И в одном мире, в одном мировоззрении обитают миллионы людей, а в другом — всего лишь один, может быть очень страшный человек. И собственная слепота не дает повод утверждать, что все едино, что мир — сплошное однообразное месиво. Различия все равно существуют. И Колумб противоположен Одиссею.

Да, система одна. Но это отношение к ней разное. Это отношение и есть мировоззрение. Миллиарды людей видят то же самое, что видел Сальвадор Дали: небо, здания, деревья, воду, птиц… Мы видим то же самое, что видел Шарль Бодлер, но к каким выводам мы приходим?

Система одна — мозаика. Случайная закономерность. Бесчетное количество граней, среди которых и наше знание, и наше непонимание, и удивление, и все это — соприкосновение.

Мы соприкасаемся с системой, но мы непонимаем ее.

Мы ищем цель и смысл.

Но цель всегда условна. Цель — это витиеватый девиз на щите, сложный герб, под которым проходит обычная жизнь. Обычная жизнь. И жизнь, как игра, где человек охотится за целью.

И если человек не тупая бомба, которая живет пока падает, если человек осознает себя автономной системой, сам-себе-государством, то так или иначе он определяется в окружающей среде. Вырабатывает собственную внешнюю политику на основании политики внутренней. И чем свободнее человек внутренне, чем меньше в нем непримиримых противоречий, чем яснее он смотрит на самого себя, тем легче ему разобраться в других мирах. В мире большом и в мире маленьком. Тем проще ему принимать решение.

Опыт приходит отовсюду.

Я тоже был когда-то ребенком. Но рано, может быть очень рано меня приняла самостоятельная жизнь. Родительская диктатура не успела меня дисциплинировать и я остался почти безоружным. Я не успел обрести способность делать выводы из происходящего. Не успел научиться этому.

Но именно это неумение помогло мне обнаружить и зафиксировать множество разнообразных впечатлений, которые и стали для меня той палитрой жизни.

Что это да за жизнь, да?

Поверь, дружище, я всегда относился с некоторой иронией и может быть даже с жалостью к тем людям, которые относятся к этой жизни, к этому миру, слишком серьезно. А уж за решеткой эта чрезмерная серьезность выглядит и вовсе карикатурно.

Игра в Большого Дядю погубила многих. И все потому, что игра воспринималась всерьез. О потере каких ценностей может сожалеть тот, кто не нашел в этой жизни иного для себя занятия, кроме воровства и грабежей? Кроме убийств. Удивлен?

Помнишь ту пятилитровую банку с маринованными овощами, о которой я тебе рассказывал? Так вот, никогда больше я не прикасался к чужому. Никогда больше ничего не крал. Не отбирал у людей ничего… кроме жизни. Но это не простой вопрос — чужая жизнь.

Посмотри на меня, разве я похож на осла, движимого лишь упрямством и возбужденными инстинктами?

Мои понятия — это гибкая система компромиссов между моим ангелом и моим людоедом. Я определенный и не слишком сложный человек. Хотя и непредсказуемый для тех, кто привык не раздумывая подчиняться чужим правилам.

Методы мои, что ж, разные: хитрые, жесткие, мягкие, открытые, коварные… Разные. Все зависит от необходимости в конкретной ситуации. Но никогда мне не приходилось уговаривать себя признать красноечерным. Думаю, что такое понимание мира, такая определенность в понятиях, помогли мне по крайней мере однажды.

Ты не помнишь и не можешь помнить начала событий на Лысом Острове, потому что ваш этап прибыл последним. А я попал тудасо вторым заездом и было насшестнадцать душ северян.

До нас туда привезли два десятка азербайджанцев, которые ничего еще не понимали, понять ничего не пытались, и занимались исключительно обустройством занятого ими барака. Им казалось, что их просто из лагеря в лагерь перекинули и вот они новую жизнь на новом месте начинают.

Ни один из них на лихой Руси до этого не сидел, и они убежденно полагали, что раз первыми а лагерь прибыли, то и порядки в этом лагере будут устанавливать именно они. Скажу тебе, что в этом смысле азербайджанцы очень похожи на русских. Мы тоже часто удивляемся тому, почему же наши желания никак не могут совпасть с действительностью. И упрямимся. И злимся.

За главного у них некто Вагиф канал.

Нас, я уже говорил, было шестнадцать. Я и Ляпа — с Княжского Погоста, восемь человек — из Печорского управления, четверо-с Архары, и еще двое — вор Ракита и фраерюга с ним — из Ивделя.

До последнего момента мы не догоняли, что судьба наша в серой фуражке ходит, и мы для нее — шлак, и куда теперь эта судьба нас швырнула…

Когда в лагерном шлюзе нас из баржи выгрузили, то автоматически принялись всех на корточки усаживать, чтобы пересчитать. Ракита, я и Семга остались стоять. И Ракита говорит конвою: «Я вор. Кто у вас старший? Потолковать надо». Мы же думали, что сучье, конечно, место, но масти никто не отменял. И если вор-то должен объявиться.

Братуха… Там бочка на трапе лежала, а на этой бочке, спиной к нам, сидел майор без фуражки. Волосы у него такие жиденькие, слипшиеся. Он Ракиту услышал, усмехнулся, и устало так, не оборачиваясь, прикрикнул конвою: «Гоните их на хер в зону! Там разберется, кто вор, кто повар!»

Перед нами ворота разинулись и все. И ни один вертухай шагу за нами не ступил. Как в лепрозорий выгрузили, я тебе говорю.

Неизвестность. И панорама как в Бешенном Максе после ядерной войны. Четыре безжизненных барака с провалами слепых, не застекленных окон, десятиглазыми черепами на нас уставились. Припять, дьявол возьми! И только возле пятого три фигуры замерли, нас завидев. И тень какая-то в баракметнулась.

Мы по инерции еще несколько шагов в их сторону сделали, но как-то одновременно притормаживать начали, и вскоре совсем остановились. На торбы уселись, курим, переглядываемся. Куда попали? Что за люди? С озера ветер сырой, прелым пахнет. Лысо все.

Из барака тоже вышли, тоже смотрят, стоят, не двигаются.

Пошли мы к ним вдвоем. Я и Ракита. У меня заточка рессорная была — благо никто не шмонал — я ее в рукаве придерживаю. Идем. Справа ворота промзоны, одна створа с верхней петли сорвалась и висит безжизненно и косо.

Когда ближе подошли, отвечаю, обрадовались что людей обнаружили, а не выштымских карликов каких-нибудь.

Разговор совершенно бестолковый. Я таких бессмысленных по содержанию разговоров нигде и никогда больше не слышал. Будто две группы параноиков беседуют, не то между собой, не то каждый сам собой, не то вообще со стихийной вселенной общаются. Ни мы ничего не понимаем, ни они.

Это мы только думали, что мы такие разумные и прозорливые, а они ничего понимать не хотят. Да, нас понять они и не стремились. Они дербанили пустые бараки и халупу свою обустраивали. Исколько времени им было суждено прожить всвоей развалюхе, их особо не тревожило. Ракита, наивный, начал им что-то втирать… Короче, брат, все им было по барабану. И, как показало время, чувствовали они правильно. И хорошо, что чувства свои еще не осмыслили, а то бы пришили весь наш этапчик, не отходя, как говорится, от предзонника.

В пустых бараках мы решили не селиться. Присмотрели на промзоне цех двухэтажный. Цех расположен удобно: перед ним короткая бетонка, но проход полностью просматривается. Крыша этого цеха метра на два выше примыкающих к нему цехов с одной стороны и подсобок — с другой. Вся эта промышленно-архитектурная композиция была П-образной. Сзади и слева проходили полосы предзонника. И стены там были глухими. В общем, как подсказывал Клаузевиц, мы постарались обезопасить себя от возможности уничтожения одним прямым ударом.