Андрей Ханжин - Глухарь Страница 5

Отрицать это глупо. Время и деньги формируют окружающий мир, хотим мы того или не хотим.

Но есть вещи, которые навсегда остаются в неизменном виде, как бы ни куражились над ними те, кто в сортирной проруби пытается персональный рай обнаружить.

И вот все эти неизменные вещи можно выразить простыми человеческими словами. Самыми простыми. Подлость человеческая не становится доблестью, трусость не превращается в отвагу… Хоть ты наизнанку вывернись, но любовь или ненависть ты не отменишь никакими постановлениями!

Есть чувства и есть качества. Они либо есть, либо их нет. И на дороге они не валяются. И по случаю не приобретаются. Вот эти чувства и качества формируют понятия.

Мои понятия.

Персональные.

Систему, где все называется своими именами. Только своими именами. Мусор — это тот, кто не по долгу службы, а исходя из личных побуждений глумится над людьми, пользуясь властью. А мент — это просто сотрудник, санитар общества. И барыга — это не просто коммерсант, а одержимый жаждой наживы. И лагерный завхоз — не всегда козел. И смотрящий за зоной — это чиновник в уголовной иерархии, со всеми присущими чиновнику функциями. Мужик — это трудяга. А черт — это тот, кто не знает своего места, да и себя самого тоже не знает.

Так жить проще. Всем проще. Конечно, мир не однозначен. Но, говорю тебе, есть вещи неименные. Назови их для себя и живи. Так проще.

Всем проще, кроме тех, кто заблудился, кто по натуре легавый, но судьба над ним покуражилась — в преступники определила. Или наоборот. И если какой-то прирожденный барыга приобрел себе пустой звук. А сам этот «авторитет» — просто барыга, то есть потенциальный потерпевший.

Поэтому я не стану безучастно наблюдать, как он души человеческие калечит. И при первой же возможности буду с него спрашивать по всей преступной жестокости. Не за то, что он тварь — это его личное несчастье. А за то, что благополучие свое за счет чужого горя поддерживает.

Впрочем, таких как я скоро не останется. Выведут нас как класс. Как усатый троцкистов извел. Говорю же, мне плевать на самого себя.

Нет противоречия.

Есть просто путь к смерти.

Знаешь, чем все остальные зеки от меня отличаются? Тем, что каждый из них мечтает дожить до конца срока. Вот беда-то.

Брат, я не Будда. В мире существует огромное число явлений, которые мне не понять никогда, потому что я просто не знаю об их существовании.

Но ведь есть и то, что всегда на виду. Достаточно иметь хоть какую-то, но твердую жизненную позицию, чтобы за короткое время четко установить сущность увиденного.

Жизненный опыт подсказывает мне, что не смотря на бесконечное различие человеческих натур и мировоззрений, воду, обыкновенную воду каждый способен отличить, например, от медведя. Это и есть общее правило.

А вот уже личное отношение и к воде, и к медведю бывает разным. Различным. Это отношение складывается из множества нюансов. От симпатии и антипатии, например. От склонностей и привычек — если ты настолько еще примитивен, что руководствуешься привычками, делая важный выбор. Или ты уже овладел понятием целесообразности — эволюционировал то есть. Тогда понимание сущности происходит куда быстрее и менее болезненно.

Скажу тебе, и не открою этим признанием новых Австралий, что у меня с детства были веские основания люто ненавидеть существующую власть в целом и каждого ее представителя в отдельности.

Но ведь это смешно. Глупо требовать отводы, чтобы она перестала быть мокрой. Обжигаясь, бессмысленно злиться на огонь. Миры пересекаются и наслаиваются друг на друга. И в одном мире, в одном мировоззрении обитают миллионы людей, а в другом — всего лишь один, может быть очень страшный человек. И собственная слепота не дает повод утверждать, что все едино, что мир — сплошное однообразное месиво. Различия все равно существуют. И Колумб противоположен Одиссею.

Да, система одна. Но это отношение к ней разное. Это отношение и есть мировоззрение. Миллиарды людей видят то же самое, что видел Сальвадор Дали: небо, здания, деревья, воду, птиц… Мы видим то же самое, что видел Шарль Бодлер, но к каким выводам мы приходим?

Система одна — мозаика. Случайная закономерность. Бессчетное количество граней, среди которых и наше знание, и наше непонимание, и удивление, и все это — соприкосновение.

Мы соприкасаемся с системой, но мы не понимаем ее.

Мы ищем цель и смысл.

Но цель всегда условна. Цель — это витиеватый девиз на щите, сложный герб, под которым проходит обычная жизнь. Обычная жизнь. И жизнь, как игра, где человек охотится за целью.

И если человек не тупая бомба, которая живет пока падает, если человек осознает себя автономной системой, сам — себе — государством, то так или иначе он определяется в окружающей среде. Вырабатывает собственную внешнюю политику на основании политики внутренней. И чем свободнее человек внутренне, чем меньше в нем непримиримых противоречий, чем яснее он смотрит на самого себя, тем легче ему разобраться в других мирах. В мире большом и в мире маленьком. Тем проще ему принимать решение.

Опыт приходит отовсюду.

Я тоже был когда-то ребенком. Но рано, может быть очень рано меня приняла самостоятельная жизнь. Родительская диктатура не успела меня дисциплинировать и я остался почти безоружным. Я не успел обрести способность делать выводы из происходящего. Не успел научиться этому.

Но именно это неумение помогло мне обнаружить и зафиксировать множество разнообразных впечатлений, которые и стали для меня той палитрой жизни.

Что это да за жизнь, да?

Поверь, дружище, я всегда относился с некоторой иронией и может быть даже с жалостью к тем людям, которые относятся к этой жизни, к этому миру, слишком серьезно. А уж за решеткой эта чрезмерная серьезность выглядит и вовсе карикатурно.

Игра в Большого Дядю погубила многих. И все потому, что игра воспринималась всерьез. О потере каких ценностей может сожалеть тот, кто не нашел в этой жизни иного для себя занятия, кроме воровства и грабежей? Кроме убийств. Удивлен?

Помнишь ту пятилитровую банку с маринованными овощами, о которой я тебе рассказывал? Так вот, никогда больше я не прикасался к чужому. Никогда больше ничего не крал. Не отбирал у людей ничего… кроме жизни. Но это не простой вопрос — чужая жизнь.

Посмотри на меня, разве я похож на осла, движимого лишь упрямством и возбужденными инстинктами?

Мои понятия — это гибкая система компромиссов между моим ангелом и моим людоедом. Я определенный и не слишком сложный человек. Хотя и непредсказуемый для тех, кто привык не раздумывая подчиняться чужим правилам.

Методы мои, что ж, разные: хитрые, жесткие, мягкие, открытые, коварные… Разные. Все зависит от необходимости в конкретной ситуации. Но никогда мне не приходилось уговаривать себя признать красное черным. Думаю, что такое понимание мира, такая определенность в понятиях, помогли мне по крайней мере однажды.

Ты не помнишь и не можешь помнить начала событий на Лысом Острове, потому что ваш этап прибыл последним. А я попал туда со вторым заездом и было нас шестнадцать душ северян.

До нас туда привезли два десятка азербайджанцев, которые ничего еще не понимали, понять ничего не пытались, и занимались исключительно обустройством занятого ими барака. Им казалось, что их просто из лагеря в лагерь перекинули и вот они новую жизнь на новом месте начинают.

Ни один из них на лихой Руси до этого не сидел, и они убежденно полагали, что раз первыми в лагерь прибыли, то и порядки в этом лагере будут устанавливать именно они. Скажу тебе, что в этом смысле азербайджанцы очень похожи на русских. Мы тоже часто удивляемся тому, почему же наши желания никак не могут совпасть с действительностью. И упрямимся. И злимся.

За главного у них некто Вагиф канал.

Нас, я уже говорил, было шестнадцать. Я и Ляпа — с Княжского Погоста, восемь человек — из Печорского управления, четверо-с Архары, и еще двое — вор Ракита и фраерюга с ним — из Ивделя.

До последнего момента мы не догонял, что судьба наша в серой фуражке ходит, и мы для нее — шлак, и куда теперь эта судьба нас швырнула…

Когда в лагерном шлюзе нас из баржи выгрузили, то автоматически принялись всех на корточки усаживать, чтобы пересчитать. Ракита, я и Семга остались стоять. И Ракита говорит конвою: «Явор. Кто у вас старший? Потолковать надо». Мы же думали, что сучье, конечно, место, но масти никто не отменял. И если вор-то должен объявиться.

Братуха… Там бочка на трапе лежала, а на этой бочке, спиной к нам, сидел майор без фуражки. Волосы у него такие жиденькие, слипшиеся. Он Ракиту услышал, усмехнулся, и устало так, не оборачиваясь, прикрикнул конвою: «Гоните их на хер в зону! Там разберется, кто вор, кто повар!»

Перед нами ворота разинулись и все. И ни один вертухай шагу за нами не ступил. Как в лепрозорий выгрузили, я тебе говорю.