Райское место - Фернанда Мельчор Страница 6

ни у твоего дедушки, земля ему пухом, а ты, скотина, этот шанс просрал, потому что ты лентяй и лоботряс. И эта вот тягомотина повторялась каждое утро, независимо от того, плакался ли он на свою службу или нет, а потом, оставив в воздухе запашок жалостного смирения, Поло вставал из-за стола, предвкушая, как будет крутить педали до Парадайса.

А в ту субботу ему как никогда хотелось послать свою службу подальше, и не только потому, что предстояло торчать в комплексе до конца праздника, чтобы выгрести весь мусор, но и потому, что в этот самый день, за несколько часов до того, как началась эта заварушка, случилось и еще кое-что: Поло в это время был на террасе, ерошил сетью поверхность воды в бассейне, вылавливая листья и, как говорят в этих краях, размышляя о петушиных яйцах, то есть о чем-то несбыточном, меж тем как команда кейтеринга сновала по саду, устанавливала столы и стулья, натягивала навесы и широченный разноцветный брезент, который, когда его надули, превратился в огромный замок с башенками, зубчатыми стенами, флюгерами и даже подъемным мостом – в нечто грандиозное, но при этом невесомое, летучее и воздушное, прыгавшее при каждом порыве ветра с реки так, словно хотело вознестись к небесам, и Поло так засмотрелся на работу ребят из кейтеринга, вбивавших колышки, чтобы удержать замок на земле, что заметил присутствие сеньоры Мариан лишь когда учуял запах ее духов и, повернувшись, оказался с ней лицом к лицу, в нескольких сантиметрах от ее тела, от разгоряченного лица с кровавыми, как у вампира, губами, с неизменными темными очками, болтавшимися на тонкой цепочке в выемке ее грудей. Она молча протянула Поло маленький плотный конверт, а когда заметила, что руки у него заняты сеткой, заулыбалась еще шире и сама сунула его в нагрудный карман рабочего комбинезона, сказав с глуповатым смешком и напускным смущением «за беспокойство», а потом повернулась и, покачивая бедрами, отправилась наблюдать за работой своей новой горничной – невзрачной, на мышку похожей девчушки, в эту минуту неуклюже натягивавшей чехлы на стулья и украшавшей их бантиками. Эта дурнушка показалась Поло знакомой – вроде бы он ее видел раньше: может, в школе? – но посмотреть пристальней он не решился, чтобы хозяйка не подумала, что это он ее разглядывает, и как ни в чем не бывало, с деланым безразличием, снова взялся чистить бассейн, хотя руки прямо зудели, так хотелось запустить пальцы в карман и на ощупь определить, сколько же в том конвертике, и работал до обеда и только тогда закрылся в тесном туалете возле домика вахтеров, достал конвертик, где поблескивающими лиловыми буквами было выведено его имя, и извлек оттуда две бумажки по двести песо, хрустящие и гладенькие, словно сию минуту из банкомата, – сверхурочные и чаевые, которые придурок Уркиса зажиливал у него каждый раз, как Поло, матерясь сквозь зубы, должен был оставаться до вечера и чистить свинарник, устроенный после гулянки, – с неба упавшие деньги, на которые никак не рассчитывал, а потому и матери о них докладывать не собирался. И мог истратить их на что угодно, на все, чего душа попросит – на сигареты, само собой, на бутылку-другую рома и, бог даст, еще останется заплатить за телефон и скинуть смс Мильтону. Но пока он строил планы, воодушевившись этим свалившимся на него богатством, боль, как тупое сверло, начала сверлить ему грудь, а спустя сколько-то мгновений он уже корчился перед унитазом, извергая из себя желчь, судорожным кашлем царапая гортань и вспоминая лицо этой тетки, когда она засовывала конвертик в нагрудный карман его комбинезона, и свою улыбку, которой, как последний безмозглый придурок, счел нужным ответить ей, причем не успел даже сообразить, что делает, как лицевые мускулы сами собой сократились, хотя его воротило от того, как она строит из себя знатную даму и с каким бесстыдством прикоснулась к нему, и в тысячу раз легче было подавить желание глазеть на ее обтянутую шортиками задницу, когда она бегала по комплексу, чем порыв улыбнуться ей в ответ – настолько одуряюще сильно действовала ее улыбка, и все поняли бы его, узнай они эту даму поближе и испытай они на себе ее умение преподносить себя. Вот, спрашивается, какого хрена он немедля не вернул ей конвертик и не сказал с презрением: «Спасибо, я в подачках не нуждаюсь»? Почему не бросил конвертик ей в морду, добавив, что она – всего-навсего шкура и дешевка, содержанка, мнящая о себе бог знает что, потому лишь, что может швыряться деньгами, которых некуда девать ее мужу? И почему она, тварь, не передала ему конвертик из рук в руки, как нормальные люди поступают? Побоялась запачкаться о Поло, подхватить заразу, прикоснувшись к неотесанному бедняку? Или решила, потаскуха, что купила его с потрохами и заимела право требовать чего угодно и унижать его, навроде как Уркиса унижает, и приказывать вымыть свой белый джип и мужнину спортивную тачку? Кем она, сучка, себя возомнила? Кем-кем, известно кем – царицей мироздания, если судить по тому, с каким видом, точно в назначенный час начался праздник, появилась она в роскошном платье – красном, с синими и зелеными разводами – в бриллиантовых серьгах, сверкавших, когда она отводила каштановую прядь, открывая шею. Весь вечер Поло старался не замечать ее, но словно по чьей-то воле она постоянно оказывалась перед ним, и куда бы он ни шел, зараза эта была тут как тут, оделяя поцелуйчиками ораву детишек в купальных костюмах и их мамаш – таких же вылощенных и намазанных, как и она сама, с такими же уложенными волосами, безжизненными, как парики, и их мужей, которые плелись за ними и выглядели не менее нелепо в своих розовых рубашках поло, в сорочках пастельных тонов, в куцых брючках и коричневых мокасинах, с тщательно подстриженными бородами и бровями: все они толпились и галдели, позванивая льдинками в стаканах, вокруг самодовольного пузана Мароньо, а тот непрестанно фотографировал и успевал еще витийствовать о политике и бизнесе перед этим угодливым сборищем, которое лакало его лучшее заграничное виски и воровато поглядывало на потрясающую задницу хозяйки, меж тем как их отпрыски верещали и резвились как бесноватые за колеблющимися стенами надувного замка, неслись сломя голову ласточкой сигануть в бассейн, испуская вопли самоубийственного наслаждения, неслышные, впрочем, из-за музыки, грохочущей из динамиков на террасе. И где-то часов в шесть настал наконец момент, когда Поло сделалось невмоготу от всего этого – от шума, от многолюдства, оттого, что собственные его кишки были разъедены бешенством, а вдобавок оттого, что именинник, лежа на траве и молотя в воздухе ногами, ревел как припадочный и заливался слезами, ибо пришло время разбивать пиньяты, а он не желал, чтобы кто-нибудь до них дотрагивался, потому что это были его пиньяты, и вот во всем этом гвалте и неразберихе, прежде чем хозяйка успела доконать его очередным идиотским поручением, Поло изловчился, улучил минутку и исчез за тем самым барьером, который сам же в это самое утро по приказу Уркисы поставил перед лестницами, ведшими на причал, чтобы какой-нибудь не в меру любопытный мальчишка не спустился к реке и не свалился в воды Хамапы, среди обитателей комплекса считавшиеся опасными, кишащие бактериями и всякими паразитами, не говоря уж об омутах и ямах, где могли утонуть их драгоценные деточки, – все это была полная ерунда, которая, впрочем, играла на руку Поло: он мог время от времени спускаться к реке и хотя бы несколько минут наслаждаться одиночеством на этом