Алексей Цветков - После прочтения уничтожить Страница 62

 Пару лет назад я имел удовольствие смотреть документально-пропагандистский фильм о буднях тогда еще не столь мощной партизанской республики.

 На экране все было чинно: красный флаг над индейским сельсоветом, в чисто выметенных хижинах иконоподобные портреты председателя Мао, товарища Кано, Хакобо Аренаса и менее известных за пределами Колумбии деятелей. Коллективный труд всех от мала до велика на полях под хоровую, довольно грустную, народную песню. Охраняющие этот мир автоматчики с пятиконечными звездочками на беретках. Никакой коки конечно. Ни одного листа. На мои распросы колумбийская студентка, комментировавшая фильм, отнекивалась в том смысле, что ничего не знает, а любая информация о нарко-плантациях — пропагандистские наветы ЦРУ.

 Было, однако, во всех этих колхозниках, партизанах и комиссарах нечто такое, что вызывало подозрение. Нереальное выражение глаз, как будто приснившиеся движения, не всегда оправданные интонации и темп речи. Возможно, это и не кока вовсе, а просто они потомки инков или просто зачарованы коммунистической мечтой, от которой, как известно, человека может колбасить, как от самого сильного препарата — решил я тогда.

 Под конец просмотра бдительность колумбийки ослабла и она все же проговорилась, что кое-кто выращивает, но не по приказу, а наоборот, вопреки партизанскому инструктажу, мол, есть такая трудноискоренимая в народе традиция, «как у вас, русских, водка». Через полгода эту самую студентку выслали из России, поймали за руку в сортире Университета, продавала пакетики с белым кайфом будущим переводчикам с испанского. Впрочем, я допускаю, что даже это может быть чистым совпадением. Как и всякий другой сюжет, завязанный с властью, заговором против нее, гигантскими деньгами и химическо-хирургическими изменениями в мозгах, мой рассказ темен и чем больше узнаешь, тем сильнее запутываешься в версиях. Шестьдесят четыре килограмма, с которых я начал, это конечно много, но то, что они не долетели до Нью-Йорка или не были расфасованы у нас, ничего не меняет в схеме, где на один сбой приходится сотня попаданий от поставщика к потребителю.

Мораль: любому, делающему белую дорогу любителю быстрого отъезда со станции реальности рекомендуется помнить:

 а) Хотите вы этого или нет, но, вдыхая чудесную пыль, вы помогаете делу колумбийской революции.

 б) Колумбийские революционеры считают вас столь же никчемным, устаревшим и обреченным, как и вся мировая система империализма, и потому сожалеть о вашей судьбе это излишний, не предусмотренный в партизанском сознании, гуманизм. Они не берут вас в свое будущее, потому что ваше участие в его построении слишком пассивно.

 Поверхность, на которой делают дорогу, часто бывает полированной т.е. более или менее зеркальной. Посмотрите лишний раз себе в глаза с близкого расстояния и решите, правы они или ошибаются?

Сведения, украшающие описанную ситуацию:

 Томмазо Кампанелла, плохо кончивший астролог, заговорщик и автор «Города Солнца», некоторым образом общий предок всех последующих мечтателей-социалистов, черпал основные идеи рациональной организации жизни в идеальном обществе из записок конкистадоров о разрушенной ими империи инков. Процветающий колумбийский марксизм, таким образом, это возврат народа к древнейшим истокам. В деталях, правда, насчет того, что жрецы солнечного города умеют летать и прочее, Кампанелла сочинял от себя. Принимал ли он при этом вспомогательные составы, будоражащие сознание, и знакомился ли с флорой далеких стран, мы с вами вряд ли узнаем.

Глава пятнадцатая:

МОЙ ДРУГ — КИЛЛЕР

«Вот мы что-то пьем в этом клубе, закусываем, танцуют девочки — говорил он во время последней нашей встречи — но есть еще два мира, выше и ниже, и там сейчас продублированы и этот клуб и мы с тобой и весь город». Я не помню всех его мыслей дословно, но основной пафос зацепился в памяти:

 В нижней версии мы глотаем сейчас внутрь такого страшного червя, и вокруг шеста крутится такая жуть, обкакаешься, увидев, а в верхней, наоборот, никакого хорора, сидят два таких бесполых безвозрастных покемона, впитывают священный свет, глядя на вечное пламя, танцующее над ними. И нижний и верхний миры вечны, и выше и ниже отсутствует время, все временно только у нас, посередке. Наш мир — недолгий компромисс между двумя полюсами. Мы — смертны. Смерть как разделение тутошнего существа на невесомые части, всплывающие вверх, и тяжелые элементы, тонущие вниз. А вот пропорции, в ком сколько окажется тяжести и невесомости, это как раз зависит от нашего здешнего поведения.

 Я тогда отшутился, напомнив, что сидим мы как раз таки на втором этаже клуба, а всего их три, ниже — бильярд, выше — проститутки, у нас — стриптиз. Он улыбался виновато, чувствуя, что для такой беседы сейчас не время и здесь не место. Больше мы с ним не виделись. Через полтора месяца я узнал о его разделении на невесомые и тяжелые части. Продолжить разговор не получится, по крайней мере тут, в срединном мире. Прежде чем это произошло с ним, он не раз являлся инструментом решающего разделения для себе подобных.

 Тело вытаяло из под снега в невеселом подмосковном лесу. Из под скальпа на милиционеров смотрел голый череп. Предупреждающий взгляд, как на щитах с высоким напряжением. Лицо обкусали бродячие собаки, для лесных трупов обычная история. Опознать его сначала удалось только по одежде и документам. Пальто и паспорт, само собой, могли быть вручены посмертно кому угодно, любой из его мишеней. Но позже все подтвердила экспертиза, кажется, дактилоскопическая, да и татуировка совпала. Я часто пробовал представить, как снимают отпечатки пальцев у трупа. Передоверить их жертве невозможно. Да и набивать на остывшей коже копию своей татуировки это уж слишком. Два стреляных отверстия, следы волочения, подногтевое содержимое и другие подробности вряд ли важны для моего пространного некролога.

 Почему меня до сих пор беспокоит наш последний, неоконченный диалог? Мало ли кто что думает о верхних и нижних реальностях, любой, умеющий связывать слова, гражданин, имеет право воображать себе структуру мироздания на собственный манер. В конце концов, ничего оригинального в его теории нет, он просто считал, что мы находимся в чистилище, временном пункте проверки душ между эдемом и преисподней, а себя видел этаким таможенником, ставящим штамп в пропуске и желающим счастливого пути отбывающим из наших мест лицам. Понимал любого человека как дракона т.е. как гибрид птицы и змеи, в конце концов распадающийся на две части, чтобы птица улетела, а змея уползла. Помните, в школе проходят про ужа и сокола?

 И все-таки эта тема меня не отпускает, потому что он говорил не как прочитавший, не как размышляющий, но как человек, конкретно выяснивший опытным способом, как знающий, тот, для кого расклад однажды стал от начала до конца ясен. Такая редкая в наше время интонация, исключающая любые «но». Ну и, конечно, потому, что я ему ничего не ответил. И потому что это последние, сказанные мне им, слова. И потому что, возможно, он имел чуть больше прав судить об этом в силу своего происхождения и рода занятий.

Прадед киллера был шаманом. Да и дед собирался гоняться за душами, унаследовав все положенные цацки, бубны, шкурки-фигурки и бубенчики. Всё изменила революция. В конце 1920-ых по Бурятии покатилось «расшаманивание», а так же преследование «лам и ламствующих лиц».

 До прихода большевиков, прежде чем доверить шаману провожать души и, если надо, ловить и возвращать их обратно, сначала проверяли. Рубили во льду реки несколько крупных лунок. Голый шаман, выпив стакан водки, нырял в одну из них, плыл подо льдом, выныривал, снова бросался в прорубь, полз по льду с той стороны, снова выпрыгивал наружу и так, пока, весь ободранный льдом, не пройдет «полосу» до конца. Стоял на углях без ожогов. Останавливал взглядом и поворачивал прочь любого зверя. Предсказывал погоду по птицам. Прадед киллера неплохо справлялся с подобными фокусами, такая сверхъестественность, однако, не уберегла от советской власти. К идее собственного расстрела местный «распространитель реакционного мировоззрения» отнесся с пониманием и без эмоций. Сторожа, из первых забайкальских комсомольцев, не выдержали чего-то и ночью отпустили его на все четыре. Шаман собрал колокольчики, ожерелья с царскими монетами, ритуальные наперстки, костяных и деревянных кукол, похоронил все это неизвестно где в лесу и утром сам явился к чекистам, не желая подставлять сородичей. Больше сородичи его не видели.

 Так дед киллера не стал искать и провожать души. И никогда об этом не жалел. Считалось, что последний шаман сдал свои полномочия тому, кто раскопает в тайге его клад или кому-то из своих будущих потомков. Зато дед вскоре стал первым председателем колхоза. Их «подозрительная» семья продолжала оставаться самой уважаемой и буряты проголосовали единогласно. Отец киллера учился в Улан-Уде, потом женился на русской, перебрался в Москву, где получил второе высшее в университете. Для него все эти истории с камланиями и таежным трансом при луне были не более чем далеким историческим недоразумением и семейной легендой.