Алексей Цветков - После прочтения уничтожить Страница 63

 Так дед киллера не стал искать и провожать души. И никогда об этом не жалел. Считалось, что последний шаман сдал свои полномочия тому, кто раскопает в тайге его клад или кому-то из своих будущих потомков. Зато дед вскоре стал первым председателем колхоза. Их «подозрительная» семья продолжала оставаться самой уважаемой и буряты проголосовали единогласно. Отец киллера учился в Улан-Уде, потом женился на русской, перебрался в Москву, где получил второе высшее в университете. Для него все эти истории с камланиями и таежным трансом при луне были не более чем далеким историческим недоразумением и семейной легендой.

 Шаманская болезнь впервые накрыла будущего киллера лет в двенадцать. Вначале во сне, а позже — наяву, он начал слышать внутри себя медвежий рёв, от которого плоть становится стеклянно-прозрачной: «пока зверь ревет, бегут мурашки, тело делается жидким, как суп, и сквозь него видишь свои кости». Подросток стал неуправляемым и асоциальным. Впадал то в оцепенение, замирая посреди улицы, то в экстаз, катаясь по школьному коридору. Мог неизвестно зачем влезть на шкаф и там спать полдня. Папа — инженер и мама — педиатр надеялись, что это всего лишь переходный возраст. В моду тогда входил панк-рок и родителям было удобнее думать, что сын увлекся этой западной заразой. Психиатр отвечал туманно и многосложно, ничего определенного не советуя. На учет в детскую комнату поставили из-за множественных и совершенно бессмысленных краж. Ночью, не просыпаясь и бубня под нос, ребенок часто вставал и пытался выйти из квартиры. В четырнадцать обнаружилась склонность к бродяжничеству наяву и его месяц разыскивали. Безобразная драка с учителем поставила вопрос об исключении. Научил одноклассников дышать клеем из пакета. Новый побег из дома, поножовщина с серьезными последствиями, плохие характеристики и колония для несовершеннолетних. Собственно, совершеннолетие он и встретил под вышками, всматриваясь в себя и вслушиваясь в «мишкин рёв». На зоне был одним из главных «отрицателей» и готовил бунт, за который ему накинули уже не по-детски. Оттуда вышел совершенно новым человеком со связями и выбранным ремеслом. С семьей контактов не поддерживал. В деньгах не нуждался. Тренировался на стрельбище, за городом, вместе со знакомыми националистами, которых отнюдь не смущала его «полурусская рожа». Зараза оказалась, что ни на есть восточной.

 Никому не известным способом он добился внутреннего равновесия, выглядел и вел себя вполне адекватно. Почитывал сектантскую, христианскую и кришнаитскую литературу, разбавляя её Ла Веем и прочими «люциферитами в законе», любил ходить на культовые фильмы в только появившиеся тогда маленькие хай-класс залы. Часто менял адреса и никогда не оставлял телефонов, всегда звонил сам: «Привет, ты сегодня как? Запрыгнем куда-нибудь. Во сколько? Где?»

 Вообще-то его случай не уникален. Раньше психиатрия объясняла феномен шаманской болезни так называемой «арктической истерией». Мол, света на севере мало, не говоря уж о витаминах. Века темноты, авитаминоза и портящих генофонд эпидемий привели к наследуемым искривлениям психики, могущим проявляться бог знает в каком колене. Сегодня теория «арктической истерии» психиатрами похерена. Шаманская болезнь косит шаманских потомков, порой весьма дальних, а часто — и не потомков вовсе, где угодно, от Мексики до Мадагаскара, не взирая на солнце и фрукты. Аборигены однозначно толкуют её как призыв к служению, легко отличая «одержимость» от обычной эпилепсии или помешательства. Такой призыв посылается в будущее сдающим дела ловцом душ как нераспознанный компьютерный вирус и когда-нибудь начинает тревожить чье-то сознание изнутри, ломая в человеке всякую вменяемость. Заболевший берется ловить души, приносить жертвы, провожать мертвых и довольно быстро приходит в себя, занимая отведенное ему место спирита, предсказателя и целителя. Его отношения с собственным даром принимают законный, и даже профессиональный, оборот.

 Неизвестно, как вывернулся киллер. Во всяком случае, не поехал на историческую родину копаться в лесу. Я все время спрашивал себя: являлась ли его «работа» компенсацией и противовесом сил, шевелившихся в нём, формой служения, или он обнаружил что-то ещё, тормозящее и искупающее свои «способности», ту же кислоту, о которой ниже. Но вслух мы это не обсуждали. Слишком многих запретных тем пришлось бы касаться. Неразрешимый вопрос, который, неверное, нас и подружил.

Чаще всего мы встречались в клубе с тремя цифрами всем известного телефона спасения в названии. Изнутри клуб старался выглядеть лет сто не всплывавшей подводной лодкой. Тамошние стриптизерши иногда выступали в костюмах Гагариной, единственного, пожалуй, в тогдашней Москве, стрип-модельера без кавычек, т.е. в её коллекциях кроме обыкновенного блядства угадывалось и искусство, порой даже, с некоторыми признаками элитарности. Я помню четыре показа: Дворец, Египет, Монастырь и Тюрьма. Он, безусловно, помнил больше. Киллер старался не пропускать новые шоу. Вынимая зажигалку из под резинки на ляжке официантки или просовывая купюру под призрачную материю трусиков, где ей, конечно, и место, он чувствовал себя на этой субмарине давно и надолго поселившимся морским ежом. Колючая щетина сверкала в клубных лучах. «Смотри, как она сдрачивает молнию» — восхищался он новой нимфой, мучительно долго разъединявшей у шеста свой голубой латекс.

 На садомазо-показе, куда явилось неожиданно много поклонников этого стиля любви, киллер поразил меня способностью к языкам. Быстро разговорившись с несколькими «мастерами», «домами», «сабами» и «свитчами» он меньше, чем через полчаса свободно общался на их слэнге. Речь шла об арапниках, однохвотсках, стеках и японском бондаже господина Наваши. Напрягая ухо и фантазию, я убеждал себя, что более или менее понимаю, потом над столом, как диковинные и опасные насекомые, стали носиться выражения: «вайлет ванд», «стоп-слово», «субмиссия», «гориан-стайл», «дом-спейс», «икс-станок», «эксченч-пауэер». Я сдался, расслабился и нырнул в свой коктейль, а киллер продолжал явно занимавшую его беседу на непонятном языке, как будто всю жизнь только и делал, что таскал на поводке, раздражал током или подвешивал на крючьях профессиональных жертв разного пола и возраста. Это была настоящая глоссолалия, т.е. внезапное снисхождение дара общения на незнакомом наречии. В своей обычной интимной жизни киллер предпочитал простые оральные радости и грудастых блондинок, здесь же, на третьем этаже. Никаких особенных перверсий и сладкого театра, если, конечно, не считать извращением двух блондинок вместо одной. Содержание разговора с с\м-тусовкой он впоследствии мог легко пересказать, но без всех этих терминов, раздраженно морщась, когда я их вспоминал и просил перевести на более русский.

 Точно так же он морщился при упоминании фамилии Джармуш. Я не мог понять почему, пока не посмотрел «Пса-самурая». Из всего видео, которые он брал у меня, негодование у него вызвал только Шлендорф, «Легенды Риты»:

 – Эту мудянку я не досмотрел. Нельзя валить людей как бревна, ради какой-то идеи. Понимаешь?

 Я не понимал искренне, хотелось спросить, можно ли валить людей как бревна безо всякой идеи, за деньги, по заказу, практически просто так? И всматриваясь в это полное брезгливости лицо я разгадал суть его этики. К любым идеям он относился как к вонючему мусору, оскорбляющим нашу жизнь нечистотам, а убийство оставалось для него стерильным, ритуальным, реальным и самодостаточным действием. Он выступал против любых «теоретических обоснований» своего искусства.

 Устав от киноамбиций киллер оттягивался под порносериалы Брэда Армстронга, особенно его смешило, что Джена Джеймсон, их главная героиня, жена Армстронга. Купив их новый фильм, он мог сколько угодно смеяться как ребенок, показывая пальцем в телевизионный аквариум со спермой и повторять: «Она его жена! Представляешь себе, это его жена! У них семейный бизнес». Институт семьи всегда представлялся киллеру сугубо комичным и надуманным, в Армстронге он находил этому особое подтверждение. Оказавшись у меня дома, сразу поинтересовался, что за дядька с ружьем и в шляпе висит над кроватью. Узнав, что это Берроуз, неуверенно кивнул головой. Потеплеть к Берроузу и прочитать «Обнаженный Ланч» его заставила только история о том, как писатель угрохал свою жену из этого самого ружья, поставив супруге на голову тарелку и отойдя на тридцать шагов. Уверенные в меткости Уильяма друзья аплодировали, пока он не отпустил курок.

 И все же киллер явно тяготел к востоку. Возможно, звала кровь. Пару раз приглашал меня на чью-то дачу, исключительно для того, чтобы похвастать небольшой, но стильной коллекцией японской стали. Кроме нескольких обычных танто и аикути — с первым самурай служит, со вторым уходит в отставку — на полированных держалках холодно сияли женские штучки: нож, спрятанный в веере, заколка-стилет, короткий кривой клинок для дзигак — женского аналога харакири, а проще выражаясь, для удобного и быстрого вскрытия шейной артерии, не помню, как назывался. Неожиданно киллер выхватил из увитых иероглифами ножен большого меча длинную трехгранную иголку. Оказалось, для кровопускания лошадям. От него я узнал, что трогать лезвие руками означает оскорбить хозяина дома, только тонким платком или рисовой бумагой. Киллер признался, что мечтает купить нож-пистолет начала века, но очень дорого, дешевле слетать в Японию и привести вещь оттуда. В окружении этих предметов он вел себя как ребенок, обставленный любимыми игрушками. Я догадывался, а точнее, был совершенно уверен: этот большой загородный дом с неприступным забором, заявленный по телефону как «наша дача», не имел к нему никакого отношения, не говоря уже об оружии. Он мог здесь быть только недолгим гостем, а точнее, человеком, которого временно необходимо прятать, чтобы потом использовать в строго определенных целях. Но нарушать правил игры не хотелось. Я был в гостях у коллекционера. А собственность, как показывает практика, еще более относительное понятие, чем «место жительства». Про «нашу дачу» он больше никогда не вспоминал. Но восточная ориентация подтверждалась на каждом шагу.