Луиджи Малерба - Греческий огонь Страница 12

Оружейная мастерская была защищена лучше, чем женская половина дворца, больше засекречена, чем тюрьмы, в которых содержали военных преступников, более недосягаема для простых смертных, чем Тронный Зал. В ней работали двадцать человек, почти все в прошлом преступники, приговоренные к смертной казни, которым заменили приговор на пожизненное заключение в мастерской. Эти люди не только были замурованы здесь заживо, но, прежде чем навсегда упрятать их сюда, им отрезали язык и выжигали барабанные перепонки. Так они становились глухонемыми и уже не могли разгласить военную тайну. Пергамент с секретной формулой греческого огня хранился в комнате оружейных дел мастера — Леонтия Мануила из Гераклии, получившего эту должность восемь лет назад при императоре Романе II. Умный, но невезучий евнух, преданный императору, а после его смерти -юной вдове, регентше Феофано, и теперь вот новому императору Никифору Фоке. Его преданность распространялась на всю империю в целом, как на некое священное мироустройство: на ее столицу Константинополь, на святую византийскую церковь и ее патриарха, на Иисуса Христа и Деву Марию, всех святых и великомучеников. Конечно, Леонтий Мануил жил воспоминаниями о тех страшных событиях, которые, вынудили его принять должность оружейных дел мастера и тем самым похоронить себя заживо в оружейной мастерской, о превратностях своей злосчастной судьбы, о любви к морю, принесшей ему одни несчастья.

Его детство прошло в бедняцких кварталах портового города Гераклии, среди рыбаков, торговцев рыбой, перекупщиков, продававших в своих лавчонках товары венецианских и генуэзских купцов. С детства Леонтий Мануил мечтал стать капитаном одного из тех мощных дромонов, что стояли на якоре в бухте Золотой Рог и отправлялись оттуда в военные экспедиции по Средиземному морю в погоне за кораблями персов и пиратов-сарацин.

В шестнадцать лет Леонтию Мануилу удалось наняться простым матросом на один из таких дромонов, отправлявшихся вместе с другими судами к острову Крит, ставшему перевалочной базой пиратов в их набегах на Средиземном море. Леонтий Мануил был пылким, неопытным юношей, почти мальчишкой, который приходил в восторг при виде этих мощных морских чудовищ, способных выплевывать из своих бронзовых пастей смертоносные ядра греческого огня, испепелявшие корабли персов и сарацин. К сожалению, этой экспедиции было суждено потерпеть поражение из-за нехватки наземных снарядов. И злой рок этого неудачного военного предприятия самым зловещим образом совпал с несчастливой судьбой восторженного морячка из Гераклии.

На рассвете, в первый же день боя, пока византийские метальщики забивали стволы сифонов снарядами греческого огня для стрельбы по приближающемуся сарацинскому флоту, юный Леонтий Мануил, бросив последнюю лопату угля под кипящий котел, схватился левой рукой за трос для крепления мачты, пытаясь удержаться в равновесии на палубе. И все последующие годы память Леонтия Мануила неуклонно возвращала его к тому роковому мгновению в его жизни, когда неожиданный порыв ветра надул парус и канатом, крепящим шкот, ему оторвало кисть руки, оставив на ее месте кровоточащий обрубок. Пытаясь остановить кровь, которая била фонтаном из перерезанной вены, Леонтий Мануил плакал, как ребенок, и продолжал плакать до тех пор, пока вместе со слезами не остановилась и кровь. Леонтий Мануил возвращался домой на обращенном в бегство дромоне в отчаянно угнетенном состоянии духа. Пока его товарищ посыпал рану серным порошком, молодой моряк, бледный от потери крови и совершенно обессиленный, забыв о физической боли, погрузился в страдания еще более глубокие, понимая, что этот случай положил конец всем его надеждам и мечтам о море, которым, очевидно, не благоприятствовали звезды так же, как и сражению, проигранному у острова Крит.

Вернувшись в Константинополь, Леонтий Мануил получил в качестве компенсации за увечье работу в аптеке Большого Дворца, где готовились мази, отвары, настои из трав, благовония для членов императорской семьи и придворных. Он стал евнухом — еще одно увечье и новое страдание. Только при этом условии он мог получить место в аптеке. После недолгого периода ученичества он преуспел в составлении новых благовоний и лекарств и даже изобрел цветные дымы, которые вместе с искусственными огнями развлекали императорский двор в холодные зимние дни и принесли ему, всего лишь год спустя, титул нимфистиария, дававший право носить льняную тунику, шелковый плащ и присутствовать при купании юной императрицы Феофано. Но казалось, Леонтия преследует злой рок, не только помешавший его так счастливо начавшейся карьере придворного парфюмера, но и подвергнувший опасности его жизнь. Приготовленный им краситель для незаконной дочери Романа II Лакапина, прекрасной и взбалмошной шестнадцатилетней Готриды, решившей перекрасить свои белокурые волосы в черный цвет, вызвал у девушки эпилептические припадки, а месяц спустя она скончалась в страшных мучениях.

Леонтию Мануилу был вынесен смертный приговор, хотя злые языки утверждали, будто яд в приготовленный им краситель добавила прислужница Феофано, которая ревновала к прекрасной Готриде. Неожиданно вмешавшийся евнух Бринга выхлопотал для парфюмера из Гераклии редкую привилегию — самому выбрать, какой смертью ему умереть. Тем самым он избежал обязательных пыток и истязаний, которым подвергались покушавшиеся на жизнь членов семьи или близких родственников императора. Леонтию Мануилу хватило ума выбрать ту же смерть, от которой погибла бедная Готрида: он решился использовать тот же краситель, пережить те же эпилептические припадки и умереть в таких же мучениях, что и девушка. По просьбе Феофано, желавшей положить конец слухам, что именно она виновница смерти своей падчерицы, и понимавшей, что краска, приготовленная Мануилом, не окажет на него того же действия, что на несчастную Готриду, Леонтию Мануилу была предоставлена возможность спасти свою жизнь, если он согласится после смерти старого оружейных дел мастера занять его место в оружейной мастерской.

Леонтий Мануил не сразу дал согласие на пожизненное заключение в оружейной мастерской. А затем поставил условие, чтобы в стене с западной стороны была проделана маленькая дырочка, через которую он мог бы наблюдать из своей комнаты в мастерской закат солнца над Босфором. Если бы для него проделали это маленькое отверстие, позволявшее ему присутствовать при самом красивом зрелище на свете, Леонтий Мануил был бы вполне счастлив и согласился бы послужить императорскому флоту, хотя и не тем способом, о котором мечтал.

Леонтий Мануил письменно изложил свою просьбу императору— таков был порядок подачи прошений о помиловании. На многих страницах рассказывал Леонтий о своей жизни, детских и юношеских мечтах о море, когда он еще жил в Гераклии, описал приключившийся с ним несчастный случай на дромоне во время битвы при Крите и свое отчаяние, поведал о своей столь успешно начавшейся карьере парфюмера и ее бесславном завершении после роковой случайности с красителем и смерти прекрасной Готриды. В конце послания он писал, что готов на пожизненное заточение в мастерской и будет честно и старательно выполнять свой долг, но просит лишь об одной милости — о маленьком смотровом отверстии в стене своей комнаты. Вероятно, доброе сердце Романа II тронул этот страстный и патетический рассказ. Он сразу принял условие, поставленное Леонтием Мануилом, хотя придворные геометры доложили ему о трудностях, связанных с пробиванием отверстия в стене толщиной в 12 футов и сложенной не из обычного известняка, как большинство строений в Константинополе, а из массивных гранитных плит.

Когда начались работы, старый оружейных дел мастер, еще занимавший эту должность, с трудом взобрался по приставной лестнице к окошечку под самым потолком. Он спрашивал себя, что означают удары молота по гранитной стене, а также непонятные действия ученых геометров, за которыми он наблюдал сверху из своего оконца. С помощью шестов и веревок они рассчитывали какие-то углы и наклоны в направлении заходящего солнца. Но старый мудрый мастер счел за лучшее подавить свое любопытство. В мастерской неукоснительно соблюдались два закона— усердия и молчания, и он первым должен был им следовать. Старик, как и прежде, продолжал управлять рабочими, лишь время от времени прикладывая глухое ухо к стене, за которой слышались удары молотов и жужжание буров, сверлящих твердый камень. Верный себе и заведенному в мастерской порядку, он так ничего и не сообщил рабочим, которые начали проявлять некоторое беспокойство, так как, несмотря на глухоту, ощущали по вибрации воздуха, что за стенами мастерской что-то происходит. По когда длинные буры, преодолев последнее сопротивление камня, наконец прошли сквозь западную стену мастерской, старик приник глазом к получившемуся отверстию, чтобы понять его назначение. Понять, сказал он себе, не значит нарушить закон усердия и молчания.