Кирилл Берендеев - Неизвестная война. Повести и рассказы Страница 12

Кононенко постучал пальцами по столешнице.

– Сейчас ты мне пересказываешь сюжет песни о наступательной обороне, которую пять минут назад пел я. Только забыл про переход в наступление объединенными силами нашей Шестой, соседних Двенадцатой и Пятой армий. И за месяц до Берлина.

– Простите, товарищ комдив, это не та война, – едва слышно произнес Керженец. – Та война закончилась Выборгом. Думаю, если б не она, Гитлер не решился бы напасть…

Кононенко хмыкнул, пыхнул папиросой и, прищурившись, поинтересовался:

– Так ты участвовал в Финской кампании?

– Нет, товарищ комдив, но хорошо слышал. Я участвовал в Польском походе. Знаю, и вы тоже, – полковник будто не расслышал последней фразы.

– И что ты там делал, лейтенант?

– Работал на четвертое отделение. Фильтровал пленных, – Кононенко неприятно улыбнулся.

– Ну да. Что же еще. Так вот, лейтенант, теперь слушай меня. И смотри, – он вынул из стола лист писчей бумаги, протянул стоявшему. Керженец вгляделся в полуслепые печатные буквы «ундервуда». Недоуменно поднял голову.

– У вас только девять тысяч состава? А остальные?

– Не знаю, что тебе сказал Лаврентий Палыч, но мы воюем, чем можем. Еще пять тысяч я должен домобилизовать с местных в первые же дни. Если вторжение случится сейчас. А не в сорок втором, как все надеются. Как и я тоже. Вот тебе еще листы, читай дальше. Странно, что твой наркомат столь хорошо знает о враге, но ничего не слыхивал о своей армии, – он неожиданно зло усмехнулся и буркнул вслед: – Чистить горазды, вот и вычистили всех, кто знал.

– Я в курсе армейских проблем, товарищ комдив. Читал рапорта об уклонистах, дезертирах, контрреволюционном элементе…

– Да? А ты слышал, что случилось во время прошлогоднего призыва? Здесь, в райцентре. Один из прибывших для освидетельствования застрелил военкома из нагана, а после началась схватка с милицией. Четырнадцать убитых. Изъято полсотни единиц оружия. Ты думаешь, я хоть кого-то из них смогу мобилизовать?

Керженец некоторое время молчал, глядя на полковника. Тот не отводил взор. Наконец, лейтенант сдался, пододвинув бумаги, принялся пролистывать их. Комдив долго следил за его действиями, наконец, не выдержал сам.

– Так что мне прикажешь делать, лейтенант? Выдвигаться? Ты ведь все внимательно прочел.

– Я читал подобные донесения не только из шестой армии.

– И ничего в голове не шелохнулось? – зло спросил Кононенко. Особист передернул плечами.

– Признаюсь, не представлял, что все настолько скверно. Вы уверены, что только половина артиллерии в боевом…

– Нет, не уверен! – полковник подскочил, кресло жалобно скрипнуло, отскакивая к стене. – Не уверен, что даже половина. У нас одни сорокапятки на ходу, остальные пушки это развалины. У соседей в механизированном корпусе еще хуже. От силы треть танков способны стрелять и двигаться. Не хватает горючего, нет боеприпасов, нет обученных командиров. Всего не хватает. Да мы молиться должны, каждый день в церковь райцентра ездить и свечки деве Марии ставить, или мессу заказывать, чтоб только война не началась, – и, выйдя из-за стола: – Я тебе больше скажу, лейтенант. Между мной и соседним мехкорпусом тридцать километров пустого пространства. Даже если я в нарушении учебников, растяну фронт километров на двадцать, все одно будет прореха. Неужели ты думаешь, пограничники смогут эту дыру заткнуть? Или вообще хоть как-то помогут. Твой нарком послал их на убой, заставив залечь у границы.

– Вы думаете, сможете отбиться тут?

Кононенко медленно осел в кресло. Вытер разом вспотевший лоб платком.

– Ничего не думаю, – глухо произнес он. – Вот в сороковом думал. Так меня в Киев, к начальству, разнос и два дня еще просидел у такого же… вроде тебя. Тоже старлея, кстати. Ну да, хотя у вас звания на два порядка выше, чем в вооруженных силах. А у меня ниже, ну что это – полковник и командует дивизией, – он усмехнулся. – Не выперндрись тогда, получил бы сейчас генерала. Наверное. Я ведь самый старый в шестой армии. Сорок девять лет. Вы ведь всех вычистили, как начали с Тухачевского, так и до сих пор не угомонитесь. Я как шаги за спиной услышу, боюсь оглянуться, ведь точно так же сзади подходили, брали за плечо и просили следовать. Дважды. А вот теперь ваши гаврики впереди, а мы вроде как их прикрываем… Знаешь, лейтенант, это даже забавно, – после недолгой паузы произнес он. И снова недобро усмехнулся.

Керженец ничего не ответил, только положил листы машинописи на стол. Снова поглядел на полковника, но тот пыхтел папиросой, не отрывая взгляда от стоявшей на столе зажигалки.

– Я понимаю, вы решения не измените, – наконец, произнес особист.

– Ты многих слушал, – отвечал Кононенко. – Ко многим ездил с одним и тем же. И что, кто-то посмел согласиться? – Керженец покачал головой. – Вот именно. Я жду распоряжения наркома обороны. Все ждут. И надеются, что если мы отведем войска, если не будем вступать в стычки, отвечать на обстрелы, не отгоним самолеты, вторгшиеся в пределы родины, то пронесет. Он, – кивок на портрет за спиной, – верно, тоже надеется.

Оба замолчали на несколько секунд. Затем особист положил на стол листы с результатами последних майских стрельб. Полковник двинул в его сторону «воздух» за подписью Берии. Но собеседник покачал головой.

– Пусть останется.

– Нам этого не надо, забирай. Шестая армия кончилась, дальше уже Пятая идет, ты теперь туда?

– Нет. Обратно в Киев.

– Докладывать? – прищурился он.

– Не успею. Выезд двадцать третьего.

Обратно его доставили, в самом деле, на ГАЗ-61 из гаража полковника. Машину вел усталый ординарец, попыхивая на старлея дешевой махрой с запахом подгнивших тряпок. Керженец попросил высадить его возле гостиницы, вот только ординарец не понял и прикатил легковушку к другой, очевидно, для высоких чинов предназначенной. Название «Дрогобыч», в честь столицы прежнего воеводства и нынешней области, не переменилось. Странно только, что город, именем которого названа гостиница, находится так далеко от Волыни. Он там бывал когда-то, очень давно – почти два года назад. Неожиданно, лейтенанту показалось знакомым и название, да и сам вид здания. А может, он попросту устал. Солнце уже закатывалось за лес, небеса вдруг прояснились, но облака, окутывавшие светило, сияли красным, знаменуя ветреный день и перемену погоды. Хотелось надеяться, что завтра потеплеет.

Он обошел гостиницу и, спросив дорогу, двинулся в сторону парка. Шел не спеша, а потом и вовсе остановился. Глянул на часы, без четверти десять. На улице еще светло, солнце, только недавно сев за лес, еще оставляло после себя быстро темнеющий запад. Рваные облака быстро истлевали в лучах заходящего светила. Старлей, оглядевшись окрест, присел на лавочку. Мимо пробежал мальчуган, кативший перед собой обруч, за ним еще один. Кого-то, может быть, именно его, позвали домой, быстро ложиться спать. Совсем как когда-то…

Он вздрогнул. Все вокруг вдруг показалось ему нереальным, невозможным, – и заходящее солнце, и постепенно пустеющий парк, вот эти дети, бегающие за обручем, доигрывающие в классики и резинку, разбегающиеся по домам, родители, снимавшие с веревок просохшее белье, бабушки на соседней скамеечке, беседующие на местном диалекте, настолько далеком от украинского, что Керженец понимал их едва не через слово. Будто картинка из далекого детства, его или чьего-то другого. Такого не может быть, здесь, сейчас, когда всего в тридцати километрах отсюда рычат моторами подходящие части, танки и самоходные орудия выбирают позиции, готовятся к проверке и перепроверке мощные гаубицы, а еще дальше, в сотне километров, за лесами, за полями, на аэродромах проходят предполетную подготовку тысячи самолетов. Их брюхи набиты бомбами, в их пулеметы заправлены ленты патронов, их летчики сейчас там, где-то далеко, пьют кофе и, верно, рассуждают о клонящемся к горизонту светиле, рассказывают о перемене погоды, читают сводки, да, завтрашний день обещает быть теплым, ясным. А значит, и послезавтрашняя ночь…

Как иллюзия, как сумасшествие. Невозможно совместить вот эти играющих детей и пилотов, готовящихся обрушить на них сотни тонн тротила. Если бы только он действительно сошел с ума, рехнулся, в полной уверенности в невозможности соприкосновения двух миров, вот этого и того, что за лесом. Будто граница проходит не по земле, а как-то сквозь нее, достигая и небес, и самого ядра планеты. И ничто в мире не нарушит ни сегодняшний, ни завтрашний сон вот этих детей и их родителей, которым в субботу осталось всего ничего поработать, как максимум, до четырех, а затем приятный вечер и долгожданный выходной после непростой трудовой недели, от которой все устали и только ждут ее завершения.

Вдруг он вспомнил Финскую кампанию. Кажется, все происходило так же, или почти так. Он сидел в Киеве, разбирался в архивах, проверял бумаги, перекладывал из лотка входящих в лоток исходящих, а вечером шел читать газеты, купленные по дороге на работу. На третьей-четвертой полосе рассказывалось о боевых действиях – где-то очень далеко, в другом мире, на севере страны, за чертой, за незримой, но и нерушимой границей, шли ожесточенные, отчаянные сражения за каждый клочок земли. Авиация, дальнобойная артиллерия утюжили линию Маннергейма, потом вперед шли танки, неуверенно, постоянно застревая среди осколков бетонных глыб и искореженных «ежей», за ними двигалась пехота, пытаясь продвинуться вперед хоть на метр, вгрызаясь в каждый холм, цепляясь за каждый пенек обезглавленного дерева, под шквальным огнем неприятеля, которого, казалось, сам черт не может выбить с этой линии, выкурить из перекрытых щелей, дотов и дзотов. Там, на севере, стояли лютые сорокаградусные морозы, керосин в баках застывал, винтовки отказывались стрелять, бойцы шли в рукопашную, гранатами прокладывая себе дорогу к противнику, отбирали у него оружие понадежнее и воевали дальше уже им…