Когда наступает время. Книга 2. - Ольга Любарская Страница 14

— Я прожила долгую жизнь, — понизив до шепота голос, вдруг произнесла Сисигамбис, — хорошую жизнь. Боги благоволили ко мне. Мой сын взошел на трон, хотя не должен был делать этого. Он думал, что возвысился над смертными, но возвысился лишь над их лестью. Мое сердце до сих пор оплакивает Дария. После Кира (1) Персия не имела достойного монарха, пока не пришел Александр. Великая держава должна принадлежать великому человеку.

Сисигамбис замолчала. Лицо ее окаменело, и лишь подрагивание исхудавших пальцев напоминало о том, что она еще жива.

— Царица, — прошептал Багой, заглядывая в лицо госпоже.

— Я еще жива, мой мальчик, — произнесла она вновь, обреченно махнув кистью. — Воспоминания слишком тяжелы для несчастной женщины. Там, в Киликии (2) … боги, как он боялся! — воскликнула женщина, распахнув глаза. — Я уже тогда видела, что Александр победит его. Боги, какой позор он обрушил на наши головы! Статира, дети, я, мы не успели покончить с собой, когда оказались рабами. Мы не успели оплакать его, когда чужие люди уже царствовали в наших покоях! Ты не видел, мой мальчик, оставаясь в Вавилоне, как судьба низвергает людей, чтобы вновь возвысить их.

Она вновь замолчала.

— Мы ждали увидеть зверя, варвара, кого угодно. Мы готовились к поруганию и унижению. Эти двое… Они смеялись, пили вино, даже не стерев с губ крови. Один из них, высокий в шлеме с султаном и царственным взором подошел ближе, рассматривая нас словно товар на невольничьем рынке. Я бросилась ему в ноги, моля о пощаде для детей, но все, что стояли вокруг, расхохотались, едва я успела произнести: «Александр». Я готова была провалиться на месте, позабыв, что рабу негоже просить о чем-либо победителя. Ему оставалось лишь поднять ногу и пнуть меня, но он вдруг отступил, пропуская вперед другого. Я еще больше сжалась, не решаясь поднять головы. Я видела лишь его ноги, разношенные окровавленные сапоги, грязные пальцы… А после… Я не знаю, как это объяснить, но я вдруг увидела его колено, коснувшееся пола. Он взял меня за плечи и заглянул в глаза. Шея с прилипшими светлыми волосами, юное, покрытое пылью лицо и глаза… В них играл огонь, но не варварский, а теплый, мягкий. Он поднял меня с колен и что-то сказал. «Это — Гефестион, — перевел толмач его слова. — Но ты не ошиблась, царица. Он тоже Александр (3) ». Я тогда не понимала, что в это же мгновение судьба вновь даровала мне сына. Вместо поругания и бесчестия и я, и моя семья вновь обрели почет и уважение.

— Я столько раз слышал этот рассказ, — вкрадчиво произнес Багой, когда Сисигамбис замолчала, — что знаю его наизусть. Но я готов слушать его еще сотню, еще тысячу раз.

Старуха сняла с пальца перстень и, не глядя на юношу, протянула ему.

— Сердце мое разрывалось всякий раз со смертью дочери, сына, внука, но оно остановилось совсем с кончиной Александра, и теперь смерть лишь потешается надо мной, испытывая тело. Возьми этот перстень, мой мальчик. Чтобы умереть мне осталось лишь одно дело, просить тебя не покидать его до тех пор, пока он не обретет последнее пристанище. Ты — богатый человек, но, кто знает, что будет через день, месяц, год? Если судьба решит испытать тебя, оно поможет обрести пристанище и пищу. Не сочти это за плату и обещай, что не откажешь мне в последней просьбе.

— Обещаю, — голос перса надломился слезами. Он припал к ногам царицы, как делал это всегда. Женщина положила руку на его голову, и Багой услышал, как облегченно она вздохнула. Кисть соскользнула с волос, но он не смел поднять глаз, чтобы увидеть, как она отправилась вслед за тем, о ком просила.

Смерть Сисигамбис вновь сделала его сиротой. Нет, не по крови. Сиротой по жизни. Жизнь вновь превратилась в невольничий рынок, на котором торгуется все, но теперь это был слишком дорогой рынок. Власть, деньги, империя… Все превратилось в товар, и каждый готов был платить непомерную цену, выторговывая для себя лучшее.

«Как странно, — подумал Багой. — Много раз предполагая, что случится со смертью Александра и, ожидая, чего угодно, я всякий раз ошибался. Они любили не его, а свой страх перед ним. Все верно, а ведь то, о чем я сейчас думаю, и есть истинная правда. Чтобы любить его… — перс запнулся в размышлениях. – А, действительно, что нужно, чтобы любить его? Слишком многое. Непомерно много. Нужно отречься от всего. От себя. От власти, денег. Любить его чуть-чуть не получится, ибо любовь, которую он вызывает, слишком огромна, чтобы вместить в сердце еще что-либо». Багой остановился, словно испугавшись своих мыслей. Только теперь он понял, что ему открылась страшная правда. Он никогда не думал об этом раньше. «Те немногие, которые могли… Я остался один. Я отдал бы все, что вернуть бы время. Я отдал бы все, став последним из рабов за одну лишь возможность вновь увидеть его. Живого. Я — следующий. Скоро. Очень скоро».

Размышления юноши прервал шум, нараставший из дальнего коридора. Шум гнал перед собой суету, мгновенно вновь заполнившую дворец. Беготня, распоряжения, выкрики, звон доспехов и оружия перемешались и, закипая, разлились по залам. Багой понял, что произошло нечто страшное между Пердиккой и Мелеагром у стен города. Бывшие друзья и соратники делили власть, позабыв, что там, внизу в полутемном подвале лежит неубранное и непогребенное тело того, чье наследство они так жадно сейчас рвут.

Багой пробрался к залу с телом Александра, просочился сквозь чуть приоткрытую дверь, бросился на пол и зарыдал.

«Гефестион! — почти прорычал перс. — Как мог ты так поступить с ним?! Как мог ты принести ему столько страданий?! Как допустил ты то, как обошлись они с твоим царем?! О, Александр, зачем ты позволил ему умереть?»

* * *

— Почему нет Гефестиона? — голос Александра раздраженно рассек расплавленный воздух.

— За ним уже послали, — четко ответил воин у входа, но нотки неуверенности все же скользнули по его словам.

— Я это уже слышал.

Воин вжал в плечи шею. Александр не терпел повторять что-либо дважды. В ожидании царь отвлекся на чертежи, но вскоре раздраженно отшвырнул их.

— Доложите, наконец, в чем дело?!

Посыльный мялся, не зная, с чего начать. Александр вскинул бровь, исподлобья глядя на отвечающего.

— У вас от жары языки распухли, что ли?!

— Мой царь, — собравшись с духом, начал посыльный, — Гефестион не в состоянии прийти.

— Не в состоянии прийти? — переспросил Александр. — Что-то случилось?

— Нет, — едва сглотнув, ответил гонец. — Он немного болен.

Александр резкими шагами направился к двери.

— В этом царстве самому надо быть и царем, и посыльным, чтобы понять, что, наконец, происходит!

Разморенная охрана у покоев Гефестиона вытянулась при виде царя.

Гиппарх сидел спиной ко входу, положив ноги на столик сплетенный из вымоченной лозы. Его стопы в запыленных сандалиях почти лежали в широкой вазе, наполненной свежими фруктами, недавно доставленными специально для царской особы. Гефестион грыз орешки, стараясь попасть скорлупками в переливающуюся навозную муху, пожирающую крошки на подоконнике напротив. Если он все же попадал в нее, она, оглушительно жужжа, взлетала, но вскоре возвращалась, явно предпочитая лучше сгинуть с набитым ртом, нежели потом еще долго вспоминать о лакомстве.

— Тебе уже необязательно являться по моему требованию?!

Сквозь гул, наполняющий голову, Гефестион слышал птичью трель, но никак не мог понять, почему она перемещается внутри его мозгов с такой болью. Голос Александра обрушился камнепадом. Гефестион зажмурил глаза, стараясь избавиться от наваждения.

— О-о, — не дождавшись ответа, воскликнул царь. — Да ты опять беспробудно пьян! Да, ты почти труп!

— Нет, Александр. Я буду жить еще долго-долго. Я еще так надоем тебе, что ты не представляешь пока. А к тому же, — Гефестион икнул так, что тело его содрогнулось, — смерть настолько долго за нами таскалась, что, думаю, уже давно отстала.

— А ты не дергай ее за подол, глядишь, она и не разозлится.

— Побойся своих слов, Александр, — Гефестион махнул рукой. Локоть соскользнул с подлокотника, увлекая за собой отяжелевшее тело. — Мы с ней давно свояки! Мы же дружим втроем: ты, я и она. Я уже привык. Как только она отлучится по делам ненадолго, ты же сразу закисаешь и покрываешься плесенью.

Александр улыбнулся. Пьяный друг вызывал в нем почти материнскую нежность. Если он не напивался до агрессивной злости, то делался мягким, смешным