Конн Иггульден - Война роз. Воронья шпора Страница 15

– Святая Дева сама выкормила своего единственного сына, миледи. Вам известно, что Церковь не одобряет кормилиц. Быть может, здесь, на освященной земле…

– Нет, моя дорогая, – твердым тоном проговорила Элизабет. – Мужа моего преследуют, сама я не смею выйти за пределы этого каменного здания без того, чтобы меня не посадили в тюрьму. Мною владеет такой гнев, что мое молоко сделает этого ребенка кровавым тираном. Пусть кормит она, а мои груди иссохнут.

Взяв повитуху за руку, королева вернула ей гладкую яшму, согретую теплом ее руки. Она не отводила глаз от запеленатого младенца. Ее сын. Сын Эдуарда, наконец-то!

5

Если уж расставаться с короной, так только в таком унылом месте, как Линкольн, подумалось Ричарду. Дождевая вода струилась по его лицу, затекала под кольчугу и рубаху, превращала плащ в лист свинца. Сам по себе холод Глостера не беспокоил, но вот эта сырость докучала его спине, и каждое новое утро делало новый подъем еще более безрадостным. Герцог решил, что терпеть не может Линкольн, и возможно, причиной этого была та компания, в которой он ехал, поникшая головами и пропитанная духом поражения. Когда они поднялись на разделявший поле гребень и проехали сквозь жидкую дубовую рощу, каждый мучительный вздох уже казался Глостеру краденым. Подобный подъем был редкостью на окружающей местности, и поэтому король Эдуард движением руки направил свой потрепанный отряд к нему.

Леса и поля Линкольна были наделены особой, сонной красой. Лето еще не успело забыться, и те, кто помнил долгие жаркие дни, легко могли представить себе проглянувшее сквозь тучи светило. Однако дождь продолжался, и тучи не собирались расступаться. Сельские тропы, казалось, еще недавно утоптанные в камень скотом, превратились в чавкающие канавы, слишком глубокие для того, чтобы по ним мог пройти пешеход.

Кусочки этих дорог то и дело взлетали вверх из-под копыт коней, и теперь все они были заляпаны нашлепками грязи величиной с воронье яйцо – и почти такой же синей.

Ричард видел впереди согбенную спину Эдуарда. Брат, словно прилипший к седлу, невозмутимо, как если б он собирался ехать так до бесконечности, трусил на вершину гребня. С каждым ярдом подъема вокруг открывались все новые и новые просторы.

Герцог улыбнулся пришедшей ему в голову мысли. Человек поднимается в гору, и его вознаграждает открывшийся вид. Те же, кто не хочет трудиться, обречены вечно оставаться в тени других людей – и так ничего и не увидеть.

Глостер ощущал унижение своего брата и еще тлеющий гнев в его поникшей голове и в редких негодующих взглядах. Накануне вечером Эдуард в припадке гнева отбросил шлем. Когда же он направил коня дальше, Ричард кивнул слуге, чтобы тот прибрал эту часть доспехов и сохранил ее в своем багаже. Видит Бог, шлем еще понадобится королю.

Прошло три дня с того мгновения, когда присланный из Лондона герольд добрался до той таверны около Йорка. Каждое утро теперь начиналось с разочарований, и даже отблески надежд гасли к тому времени, когда солнце закатывалось за западный горизонт. Ричард уже не мог допустить, чтобы люди Уорика теперь перехватили их. Брата его все не отпускал гнев, и когда ему было все равно, кто находится рядом, Эдуард принимался бурчать, что-де король не обязан обшаривать своих шлюх на предмет припрятанных ножей, или прочесывать города в поисках изменников, или держать при себе специальных людей, пробующих его пищу во избежание отравления, как какой-нибудь восточный хан. Объектом его тирад почти всегда становился Ричард, неизменно считавший, что король именно что должен все это делать. Быть может, в этом заключалась вся суть королевских обязанностей. Во всяком случае, если этот король добыл свою корону на поле брани.

Глостер прогонял возмущение гневными вспышками, находившими на него, как судорога в больных мышцах. Правда заключалась в том, что сражения происходят в различных областях. И в тот миг, когда они обнаружили, что дело Ланкастеров вновь нашло опору в городах, в тот самый момент, когда они поняли, что новую кампанию готовили не одну неделю и даже не один месяц, им следовало бежать в более гостеприимные края. Если король Англии не может войти в собственный город и созвать под свои знамена молодых людей, это значит, что ему пора с легким багажом, монетой и драгоценностями мчаться к берегу.

В первое утро они наткнулись на опустевшие деревни, немедленно напомнившие об ужасах Черной Смерти, после которой на улицах городов и селений оставались только проросшие травой скелеты. Однако здесь трупов в канавах видно не было. Весть о королевской охоте разбежалась перед нею, и люди ушли: кто в лесные чащобы, а кто на высокие скалы, поднимающиеся над равнинами Йоркшира, места дикие и неизведанные, где не ступала еще нога человека. Холод заставил лицо Ричарда осунуться; уколы непогоды глубоко проникали в царивший в его душе мороз. Король не может править теми, кто не подчиняется ему, – в этом весь секрет. И всем им, этим шерифам, бейлифам, судьям и лордам, нужно было только одно – мир, и за него они были согласны платить своей покорностью. Глостер вспомнил, что говорили о Джеке Кэде, пришедшем в Лондон и захватившем Тауэр. Какой может быть король, если люди отказываются повиноваться ему?

Конечно, Эдуард сжигал пустые деревни и лично ездил от дома к дому с горящей ветвью в руках. Кое-кому из его спутников, таким как Энтони Вудвилл, лорд Риверс, нравилось разрушать. Брат королевы со смехом смотрел, как распространялся огонь, и его веселье становилось более полным, когда из пламени выскакивали опаленные кошки или собаки. На второй день пути они сожгли живьем старика в его собственном доме. Тощий старый хрыч вылез на улицу, когда они проезжали мимо, и принялся грозить кулаком Эдуарду, обзывать его изменником и бунтовщиком. Риверс лично забил гвоздями его дверь, и люди короля стали ждать, что старик попытается снова открыть ее. Однако, когда вспыхнул огонь, ручка даже не шевельнулась. Старик остался в своем доме и не испустил ни единого крика до тех пор, пока дым и пламя не задушили его.

Весть об этом распространилась по краю. От остававшихся верными Йоркам людей король и его спутники слышали, что в деревни приезжали разные люди, говорившие селянам, что Ланкастер поднимется снова. По ночам на дверях домов и лавок оставались подметные письма, пришпиленные к дереву тонкими кинжалами. И никто не видел, как они появлялись там, никто не слышал удара молотка… Так, во всяком случае, говорили. О подобных вещах рассказывали едва ли не со священным трепетом, словно письма эти распространяли темные духи мести, а не умные люди, владеющие искусством письма, подкупа и шепотка. И каждый болтливый рот, каждая накарябанная записка утверждали, что король Генрих вернулся на престол, а Эдуард – всего лишь непристойный сукин сын, не сумевший удержать украденное в своих руках. Ложь была мерзкой и до неприличия простой. Ричард Глостер ощущал в ней прикосновение руки, знакомой ему, – во всяком случае, по репутации. Дерри Брюер, глава тайной службы Ланкастеров. Его работа.

Ричард не считал случайностью то, что все переданные ему письма были подписаны одним именем – «Рейнар». Во Франции им называют хитрую мелкую тварь – лиса, умом и смекалкой побеждающего более сильных зверей. За холодным и соленым проливом, разделяющим оба народа, у Маргариты Анжуйской и короля Генриха жил наследник, заморский принц, и даже существовал своего рода двор, оплачиваемый французским королем Людовиком, кузеном королевы. Похоже было, что в своем изгнании они еще не утратили надежды, хотя и потеряли все остальное.

Эдуард осадил коня, и Ричард снова посмотрел вперед, на ландшафт, пронизанный серыми дождевыми нитями и растворяющийся в белой дымке. Еще заметен был утренний туман, собравшийся вокруг курящихся труб небольшой деревеньки, видневшейся вдали у перекрестка дорог и подобной морщинке на видавшей виды щеке – дюжина примерно домов и мельница на быстром ручье. Белый туман скрывал живущих там людей, в то время как королевская охота взирала на дома с вершины холма. Не все крестьяне бежали; не все рыцари, из трусости или по неблагодарности, отвернулись от короля, победившего при Таутоне. Королевская охота насчитывала в своих рядах уже почти восемь сотен людей. Среди них, вселяя в Ричарда некоторую надежду, находилось сорок лучников. И пускай все они последние годы своей жизни посвящали собственному животу, а не оружию, силы, чтобы натянуть лук, у них еще хватало.

Снова пошел дождь, наполняя воздух сыростью и звуком, всегда заставлявшим Ричарда представлять себе огромное оловянное блюдо, на которое сыплются сушеные бобы. Его люди мокли под дождем в своих железных доспехах. Несчастный, замерзший и голодный, он посмотрел вдаль и решил спешиться.

Дубовая рощица на холме была еще молода, деревья не успели вырасти. Они не образовывали преграды зрению, хотя на их ветвях еще оставались золотые и красные листья. Дубки эти, вне сомнения, посадил какой-то фермер, все еще помнивший о языческих обрядах, господствовавших на Оловянных островах до того, как христиане приплыли к их белым утесам. Глостер заморгал, припоминания названия, почерпнутые им из старинных книг, тут же возникших в его памяти. Греки называли этот холодный и сырой край Касситеридами, Оловянными островами, римляне – Альбионом и Британнией. Сажать деревья на высоких местах прежде было в обычае, о котором знал Ричард, и, перед тем как спрыгнуть с коня, он почтительно прикоснулся ко лбу в знак уважения к духам этой земли. Лучше забыть про гордость, тем более теперь, когда на них с королем объявлена охота.