Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса Страница 15

Шосеф ведет священника и брата в часовую мастерскую, где обучились ремеслу большинство мужчин из их семейства, пожалуй, один лишь Антонио проявил абсолютное отсутствие способностей к часовому делу. Шосеф сам попытался привлечь брата к этой работе. Но эти пухленькие, как будто надутые, руки были призваны пользоваться работой чужих рук, а вовсе не создавать тонкие, наделенные почти абсолютной точностью механизмы для измерения времени.

Немало споров пришлось Шосефу вести со своим родственником по этому поводу. Но даже разница в возрасте не помогла ему разбить самые невероятные, самые уязвимые и противоречивые аргументы брата, и он никогда так и не сможет опровергнуть ни его утверждения, ни его жизненный опыт. Уже тогда Антонио Раймундо Ибаньес ощущал себя аристократом, не желающим заниматься физическим трудом, он воспринимал философию своего отца с той же легкостью, с какой тут же проклинал его эрудицию и ненужные знания, его отношение к жизни, которое годилось разве что на то, чтобы влачить жалкое существование. Но все это отнюдь не препятствовало тому, чтобы отречься и от матери за то, что она заставила его работать школьным учителем; это позволило применить знания, что было полезно, но отвлекало от поставленной с детства цели, которая так неожиданно увенчалась бунтом, разразившимся в Саргаделосе.

Шосеф открывает дверь мастерской и входит с таким видом, будто это место, где алхимик занимается поисками философского камня, превращающего все вокруг в золото; но при этом ему прекрасно известно, что его собственное предназначение выражается в его способностях к абстракции, к организации пространства, позволяющей ему соединять механизмы и размеры, обороты и натяжения, чтобы в ограниченных металлом пределах возникло чудо времени. Он алхимик в такой малой степени, что на многих его часах стоит надпись: Tempus fugit et пипс cum ille[32]. Итак, они входят в мастерскую, и Шосеф внимательно наблюдает за выражением лица своего двоюродного брата. Но оно не отражает никаких чувств. Сколько лет он уже не входил сюда? Возможно, с шестьдесят седьмого года, когда уехал в Рибадео, поссорившись с отцом, хотевшим, чтобы он продолжал обучение, за которое сам платить не мог; а также с матерью, желавшей, чтобы он стал часовщиком, обучаясь вместе с Антонио Мануэлем, зятем Франсиско Антонио, отца Франсиско Антонио, который в свое время помог деду, Хуану Антонио, соорудить летательный аппарат: безумная страсть к полетам, видимо, была заразительна.

Теперь, кажется, Шосеф совершенно некстати завяз в генеалогических изысканиях. Или кстати? Антонио Раймундо не захотел стать часовых дел мастером, но и продолжать учебу тоже не захотел. Не так ли? Ломбардеро напомнил об этом брату, когда, простившись со священником, они вдвоем возвращались в дом в Феррейрелу, но тот ограничился лишь коротким «Да!». И продолжал молчать. Они уже подходили к дому.

Когда праздничный день уже приближался к концу и наступал вечер, они увидели, как в зарослях папоротника мелькнула косуля, а затем где-то в вышине послышался крик коршуна. Шосеф утверждал, что это был коршун, а Антонио показалось, что орел, и он уже собирался поспорить с братом. Однако не стал этого делать. Его тянуло к дому, подобно тому как тянется скот к теплу стойла, возвращаясь в поздний вечерний час, и он предпочел наслаждаться этим чувством.

Когда они вновь вошли в дом Антонио, там было тепло и уютно, как в домах, где живут постоянно. Ни с чем не сравнимые тепло и аромат пылающей в очаге дубовой щепы придавали ему уют, которого он был лишен прошлой ночью. Теперь все было готово для более удобного пребывания. Некоторые из людей, приехавших в сопровождении хозяина Саргаделоса, днем ходили на охоту, и остатки их трофеев рвали на части неведомо откуда взявшиеся собаки, которых Шосеф признал своими. Один из охотников уверял, что видел медведя, огромного и черного, как грех, остальные хохотали, выставляя его в смешном виде, и чем громче становился хохот, тем больше он настаивал на своем, усугубляя свою ошибку, ибо всем и так было известно, что в этой горной местности водится множество медведей и прочего зверья.

Ибаньес велел всем замолчать. Потом он прошел в большую комнату, где находился портрет, и потребовал, чтобы Шосеф последовал за ним.

— Черт возьми!

— Тебе нравится?

— Еще как!

— Похож я на себя?

— Просто вылитый!

— А взгляд?

— Твой! В точности твой.

— Он не кажется тебе слишком жестким?

— Но ты сам жесткий. Зачем ты его сюда привез?

Антонио взглянул на брата, пытаясь найти подходящий ответ. Ответ, умещающийся в рамки логики; но не нашел его. И тогда он решился сказать правду, которая вырвалась сама собой:

— Да вот, втемяшилось в голову.

— Но он действительно хорош! Ты так его любишь и ценишь, что даже не смог бросить его, как бросил жену и детей?

Но Ибаньес не внемлет ему, он смотрит в окно и, выслушав скорее комментарий, чем вопрос, сжимает губы и молчит. Он думает, что из школы в Санталье можно увидеть Линерас, Вентосо и Виламартин; что вдали там виднеются луга Орио, что Соуто расположен слева, рядом с Соальейро, а справа — Руа и Ломбан, водопад Саймейра и еще Бенкеймадо, где находится дом человека, убившего священника за такую малость, что сейчас об этом даже вспомнить никто не может. Иногда, находясь в Саргаделосе, он развлекался тем, что вспоминал места своего детства, и теперь ему доставляет удовольствие убедиться в том, что он почти всегда оказывался прав в своих воспоминаниях, ибо все находится именно там, где он думал. Из Феррейрелы в Пена-до-Соуто совершил свой перелет Ломбардеро, которого он считает самым выдающимся из всего их рода. Наконец он оборачивается. Как объяснить, что ему хотелось понять, не в нем ли самом кроется причина восстания рабочих, и что теперь он знает, что это не так, что она гнездится в том времени, в котором они живут, и в той зависти, что он вызывает у окружающих?

Оказавшись среди земляков, по-доброму принятый большинством из них, он начинает думать, что предпринятый им поиск своего «я» лишен смысла; во всяком случае здесь, где он снова ощущает себя тем мальчиком, что ушел из этого самого дома, когда ему не было и десяти лет. Тот мальчик был совсем неплохим, он любил книги и пас коров, решил было научиться делать часы, но ему не хватило сил, терпения и способностей. Этот мальчик был он сам, и он давал уроки младшим детям, стараясь передать им не только все, что знал, но и то, что считал в себе лучшим. Того мальчика нельзя было ненавидеть, и никто не желал ему зла, по крайней мере в Санталье-де-Оскос и тем более в Феррейреле.

— Ты помнишь, как поехал с нами в Виланову? — спрашивает он у Шосефа.

— Помню, брат, конечно помню, как же мне этого не помнить!

Они отправились рано утром через плотину Нойрон, куда поздней весной ходили купаться. А потом еще через запруду, которая и по сей день направляет воду к водяной мельнице, что приводит в движение кузнечный пресс, который называют Ломбанским, а затем продолжили свой путь по косогору, по склону Эскойта, по дороге, что петлями поднимается в гору к Сан-Мартин-де-Оскос. Он довольно-таки сумбурно вспоминает сейчас эти места и названия, но хорошо помнит, что тогда почувствовал близкими и родными горные хребты, эти каменные гребни, похожие то ли на утесы, то ли на стены, огромные стены, указывающие направление, путь, по которому следовали горы, чтобы лечь так, как сейчас. Плотина Балиа, церквушка Святой Эуфемии, дорога, что привела его в монастырскую школу, память о которой жжет его изнутри уже несколько дней подряд всякий раз, как он вспоминает свое детство, которое ему удалось наконец познать.

Он не захотел стать часовщиком, но он также не хотел, чтобы книги сделали его никчемным человеком, каким, как часто повторяла мать, был его отец, пребывавший в вечной праздности, любитель дружеских вечеринок, всегда готовый упорядочить мир других людей, не умея, не желая, а быть может, просто будучи не в состоянии управлять своим собственным. В Виланове был аббат и восемнадцать монахов, а также целый двор послушников и прислуги. Здание крепкой каменной кладки и внушительных размеров с дороги, идущей от Феррейрелы, казалось массивным, торжественным и холодным. Выглядит ли оно таким и сейчас? Служившая ему фоном гора, название которой он теперь не помнит, придавала монастырю вид строгий и суровый, даже слишком суровый; его заносило снегом и продувало насквозь резким, холодным ветром. Там Антонио должны были обучить гуманитарным наукам с помощью книг из весьма приличной библиотеки, там он должен был пройти обучение теологии и философии, изучить греческий и латинский языки, ибо его отец оказался способным сделать то, что делали иезуиты, которые, как он всегда утверждал, якобы принимали чужой образ мыслей, дабы затем навязывать другим свою волю.