Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород (сборник) Страница 16

– Ты бы, ладушка, сыграла что.

– Не до игры мне, Петра, не к поре…

– Ничевошно… Легче бы на сердце было… Ты бы «Калину»… Ноне Ярилина ночь! Сыграй:

Почто ты не так-такова,

Как в Ярилину ночку была…

– Бог с тобой, Петра.

Но Петра, по-видимому, не о песне хотел бы говорить, да не смеет… «Эх, зазнобила сердечушко!..»

– А вить наши новугороцки рати осилят Москву.

– Про то Богу видомо, Петра.

– А обидно таково.

– Что обидно?

– И я собирался вить на рать, да мать не пустила… А чешутся руки на Москву кособрюхую!

– Молод ты еще.

– Како молод!

Опять помолчали. Парень выбивался из сил, видимо изнемогал.

– Дай, Петра, я погребу.

– Что ты! На кой?

– Ты ослаб, а еще далеко… Садись к правилу.

– Где тоби!.. Твоя сила – дивичья, не мужичья.

– Я обыкла грести – у меня силища в руках.

– Ну, болого, будь по твоему хоченью.

Девушка оставила руль, встала и направилась к веслам. Парень и любовно, и несмело глядел на нее. Но девушка разом остановилась как вкопанная, уставив испуганные глаза на далекий горизонт, из-за которого выползали не то темные облака, не то клубы дыма. Они слишком скоро изменяли положение и форму и слишком явственно волновались, чтоб их можно было принять за облака. Казалось, кто поддувал их снизу и они рвались к небу и как будто таяли, расползаясь по сторонам.

– Ох господи!.. Что тамотка, Петра!

– Что?.. Что узрила, ладушка?

– Ни оболоки, ни дым… Как живые по небу мятутся.

Парень встал, повернулся лицом вперед и долго смотрел на волнующиеся клубы дыма.

– Горит там что, Петра?.. Пожар?

– Може, пожар, а може, леса горят – не впервой.

– Ох, не леса – жилье горит… То люди, то Москва огни распустила…

– А може, и Москва… Она, проклятая, что твой татарин…

– Так мы опоздали?.. Господи! Помилуй!

– Для че опоздали!.. Нагоним живой рукой…

– Ох, не нагоним, соколик!

Девушка быстро схватила в руки весла, метнула их в воду, налегла раз, два, три – и лодка затряслась и запрыгала под сильными взмахами весел. Откуда взялась сила в молодом существе, которое за минуту казалось таким тихеньким и слабым…

– Ишь ты… ай да ну!.. Ай да дюжая! – любовался и недоумевал парень.

Лодка неслась быстро, а еще быстрее летела северная весенняя ночь – ночь Ярилы. Восточная половина неба становилась все яснее и яснее, и тем отчетливее двигались по небу, как живые, клубы дыма, верхние слои которых уже начинали принимать бледно-алые оттенки.

Вот-вот настанет утро, выглянет солнышко, и будет уже поздно…

Девушка еще сильнее налегла на весла.

– Ну и дюжа же… Эх, чтоб тебя!

По небу, через озеро, летели какие-то черные птицы. Они, видимо, летели туда, где клубились и восходили к небу облака дыма.

Птицы обгоняли лодку…

– То воронье, чаю?

– Воронье… ишь, взапуски, умная птица…

– А для чево? Что им там?

– К солнушку. Они вот так-ту всягды… На солнушко.

– Что ты, Петра! Это не к добру. Они мертвеца чуют… корм…

Девушка задрожала. Она не чувствовала рук – точно одеревенели они… По озеру прошла рябь, что-то пахнуло в лицо… Ильмень то там, то тут становился точно чешуйчатым.

– Утренник пробег – утро скоро. Ох, не угодим!

– Не бойся, скоро и к Ловати подобьемся. Наши, поди, дрыхнут: к утру сладко спится.

И парень зевал и крестил рот. Ему вспомнился их рыбацкий шалаш: как бы теперь он славно спал, укрывшись теплым кожухом… А там заварили бы с отцом уху, похлебали бы горяченького, да и на работу… Нет, сегодня праздник – Иван Предтеча…

Виден уже был берег и выдавшаяся в озеро длинная коса, поросшая тальником. У берега стлался над водою и как бы таял беловатый туман. Дым становился багровым и медленно редел.

– Ну, вот и угодим-ста – вон берег… И туманок подымаетца…

Ах ты, туман мой, туман-туманок,

Что по Ильменю он, туман, похаживае…

– Что ты! Что ты, Петра, с ума сошел?..

Парень спохватился и перестал петь. На берегу вдруг из-за тальника выросла человеческая фигура, закутанная в охабень[58]. На голове ее что-то блестело.

Увидав лодку, неизвестный человек приблизился к берегу. Выткнувшееся из-за горизонта солнце позолотило высокий заостренный еловец его шлема…

– Эй, лодка! Кто там? – послышался оклик.

Девушка вскочила, испуганная, дрожащая. Она, казалось, глазам своим не верила, или то, что она видела, казалось ей сном, привидением. Человек в шлеме, стоявший на берегу, был не менее ее поражен.

– Горислава! Ты ли это!.. Как сюда попала?

– Греби! Греби к берегу! – торопила она парня.

Лодка пристала. Девушка, как кошка, выпрыгнула из лодки. Стоявший на берегу человек распахнул охабень, скрывавший половину его лица и рыжую бороду. Это был Упадыш.

– Горислава! Что с тобой?.. Почто сюда приехала?

– Я… я от бабушки…

– От бабушки? За коим дилом?

– Я… не от бабушки… я сама… я слыхала… ненароком… Ох, господи!

– Что слыхала? Сказывай…

– Москва… Москва там, в Русе… Она утром, отай, ударит на вас… всех посечет… Ох, что это?..

Вдруг произошло что-то необыкновенное… страшное, точно земля и небо задрожали и застонали от каких-то неистовых, нечеловеческих голосов и кликов.

«Москва! Москва!» – слышалось в этой буре, в этом раздирательном реве голосов.

Девушка, дрожа всем телом и дико озираясь, ухватилась за Упадыша да так и закоченела.

– Матушки! Что это? О-ох!

– Уходи… Уходи в лодку! Ступай, Горислава! – силился Упадыш отцепить от себя ее закоченевшие руки. – Иди в лодку – плыви дальше, не то пропадешь…

– О-ох! А ты! Что с тобой станется! О-о-о!

– Уходи, говорю! Это Москва на нас пошла…

Рев голосов между тем становился все неистовее и диче. Стучали и стонали бубны, выли рога…

«Москва! Москва! Москва! Бей окаянных изменников! Бей новгородскую челядь!»

С возвышения, тянувшегося вдоль берега Ильменя, от левого рукава Ловати, словно лес – «аки борове», по выражению летописца – лавиною двигались московские рати, блистая на солнце шеломами, еловцами, кольчугами, сулицами, бердышами и развевая в воздухе всевозможных цветов стяги, потрясая копьями и рогатинами с острыми железными наконечниками.

Новгородское войско, которое ночью пристало с своими насадами тут же к берегу, несколько правее, не ожидая так скоро неприятеля и выгадывая время, пока не пришла ее конная рать – беспечные новгородцы, повалившись на берегу, на песке или на траве, кто в насадах, спали еще мирным сном, когда услыхали, словно гром с неба, страшный московский «ясак»…

– Москва!

– Москва!

– Москва!

Новгородцы спросонья не знали, что делать, что думать, за что хвататься. Как безумные метались они по берегу и по насадам.

А москвичи уже били их, прокалывали копьями, рассекали топорами их головы – не прикрытые шеломами… А шеломы валялись тут же, на земле, – кто же спит в шеломе!..

– Уходи, безумная!.. Уходи, Горенька! – отбивался Упадыш от обезумевшей девушки.

– О-ох! ниту! ниту!.. Тебя убьют… о-о! матушки!

– Малый! Возьми ее – снеси в лодку…

– Не пойду… о-ох!.. Я с тобой помру… о-о-о!

– Тащи! Волоки ее!.. Отваливай дальше от берега!

– Иди, ладушка! Иди, дивынька! Подь, Горя! – И дюжий парень, не обращая внимания на сопротивление девушки, как медведь сгреб ее в охапку и поволок к лодке.

– Пусти! Пусти меня, Петра! О-ох!

– Не пущу! Ишь ты… не царапайся! Не пущу… ушибут тебя… Полно-ка!

А там шла кровавая сеча. Новгородцы, не успевшие со сна захватить оружие, бросались в рукопашную и с свирепостью отчаянья душили своих врагов, обвивались вокруг их ног, грызли их, как собаки, зубами, и, несмотря на то, что другие москвичи пронизывали их копьями, крошили головы бердышами, пропарывали их рогатинами – новгородцы голыми руками задавливали своих врагов, и тут же, обнявшись с ними, как с братьями, смертными объятиями, умирали разом, обагряя кровью желтый ильменский песок и зеленую прибрежную траву.

Крики, проклятия, стоны раненых и умирающих, боевые возгласы, лязг железа о шеломы и латы, визг скрещивающихся мечей и сабель, хряст ломаемых копий, рогатин и костей человеческих, проклятий нападающих и поражаемых, храп и свист перерезанных и недорезанных горл, стук дерева о дерево и железа о железо, нечеловеческие вопли удушаемых за «тайные у…» – все это сливалось в такую адскую музыку, о которой нельзя даже составить себе понятия по современным битвам, даже более кровавым и уж гораздо более разрушительным, когда и стоны, и вопли человеческие, и ржание лошадей, и проклятия раненых, и вопли задавленных конскими копытами, и визг и лязг оружия, сигнальные звуки труб – и все, все, весь ад звуков заглушается громом орудий, лопаньем разрывных снарядов, неумолчным лопотаньем тысяч ружьев… Нет, тогда, когда еще не в ходу было огнестрельное оружие, когда дрались кулаками, рвали зубами, душили друг дружку руками, резались и кололись холодным оружием – тогда смерть и ее голос, ее ужасные крики были слышнее, реальнее, ужаснее – тогда все было слышно… слышно было, как души человеческие расставались с телами и кричали, невообразимо кричали об этих телах, оставляемых ими, об этой земле, о жизни…