Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород (сборник) Страница 17

Все это видела и все это слышала бедная девушка, силою втолкнутая в лодку и отвезенная далеко от ужасного берега… Ей как на ладони видна была эта ужасная сеча.

Одного не видала она – Упадыша… Куда он исчез, когда силою оттолкнул ее от себя и когда широкоплечий Петра сгреб ее в свои объятия. Что с ним сталось, бросился ли в сечу вместе с другими и погиб под ударами москвичей или бежал от их ужасного «ясака», который все еще гремел по всему берегу.

Но вдруг ей показалось, что она видит его… Да, это он… Он лежит, распластавшись, на земле, закинув назад свою рыжую, прикрытую шеломом голову. Это его борода – огненного цвета – так и горит под лучами солнца…

– Что ты! Стой! Что задумала?

– Ох! Пусти! Пусти меня, я к нему…

– К кому?.. Чо с тобой?

– К нему… вон он на песке… распластался… его борода – рудая…

– Кака борода!.. То кровь… Видишь, горло перерезано и кровь льет на рубаху – не борода то рыжая, а кровь…

– Ох! Пусти! Убей и меня!

И она отчаянно билась в здоровенных руках парня…

– Дуришь… не выпущу… там смертный бой…

Действительно, бой был смертный. Московские рати осилили и смяли новгородцев. Многие из них, видя, что москвичи все прибывают, не выдержали натиска и бросились берегом к насадам. Напрасно воевода, князь Шуйский-Гребенка, махая мечом и напоминая беглецам Святую Софию, силился остановить их. Напрасно он кричал, чтоб подержались немного, что вот-вот сейчас подоспеет владычий стяг конников и ударит на москвичей с тылу, что вон уже вдали развеваются новгородские знамена и слышны боевые окрики новгородцев и их воинские трубы – беглецы не слушали его. Многие, бросаясь в насады друг через друга, попадали в Ильмень и тонули под тяжестью кольчуг – подымая руки из воды, напрасно просили о помощи… Было не до них – каждый думал о себе. Один увлекал другого, толпились, падали, вставали и снова бежали к насадам. Тех, что в пылу сечи зашли далеко и изнемогли, москвичи брали в полон и привязывали конскими цепями и ремнями друг к дружке.

Сын Марфы, Димитрий, положив на месте несколько москвичей и ошеломленный рогатиною в голову, потерял сознание и, приподнявшись на песке, бормотал что-то бессвязно, водя пальцами по окровавленным латам и блестящему, теперь окровавленному нагруднику…

– Материны слезы, красны слезы стали… и на земле материны слезы… и тут на латах… красные слезы… заржавели… Исачке пряник московской…

Арзубьев и Селезнев-Губа, увидав его в таком положении, схватили под руки и силою втащили в насад.

– Материны слезы… красны… у-у-у в голове…

– Господи! Спаси ево, раба Митрея! О-ох!

– Измена… Владычний стяг поломал крест… Целованье переступил…

– У-у-у! Красны слезы…

Насады в беспорядке отчаливали от берега, не обращая внимания ни на раненых, ни на тех, которые не успели попасть на суда. Многие из них кидались в воду, чтобы догнать своих уплывших от берега, отчаянно боролись с затоплявшею их водою и, поражаемые московскими стрелами и каменьями, тонули на глазах у земляков, то молясь, то проклиная кого-то…

Оставшихся на берегу москвичи ловили, словно табунщики коней, арканами. И тут начались возмутительные сцены надругательства над пленными новгородцами. Москвичи отрезывали у них носы и губы, бросали эти кровавые трофеи в Ильмень, приправляя эти воинские забавы не менее возмутительными прибаутками:

– Эх, Ильмень, Ильмень-озеро. На тебе носов… «нову-го-роц-ких»!

– На поди – высморкайся да выкупайся в Ильмене, нос новугороцкой! Н-на!

– А вот губы новугороцки! Целуйтеся-ко со Ильменем-озером.

– Ну-ко, подь понюхай, чем пахнет! Ловите, храбрые новугородцы, носы своих витязей!

– Эй, щука-рыба! Эй, окунь ильменской! Собирайтесь носы да губы новугороцки кушать во здравие!

Дикий хохот, крики и стоны далеко разносились по берегу и по озеру…

– А вот губы с усами – ловите их, новугородцы, красным девкам в подарок!

– Подите, покажтесь топерь своим! – отпускали москвичи изуродованных пленников.

Тихо кругом. Московские рати ушли, оставив побитых врагов на покорм птице и зверю. И насадов новгородских не видать – все отплыли…

Тихо на кровавом поле. Все спят непробудно. Только воронье, которое еще ранним утром летело через Ильмень из Новгорода и с его полей, принялось теперь за свою трапезу. Черные хищники бродят между трупами, перелетывают с одного мертвеца на другого, спорят о добыче, дерутся крыльями и кровавыми клювами… Не смей-де трогать моего: я-де уж выдрал у него один глаз, до другого добираюсь…

Под ивою лежит, разметавшись руками, словно крыльями, богатырь. Ноги оперлись в ствол ивы, а голова запрокинулась назад, и бледное, с кровавыми знаками лицо, кажется, смотрит на небо: что-то де там?.. Так ли де, как здесь, скверно?.. Около него ходит ворон, нерешительно заглядывая ему в лицо… Можно ли де начать? Не схватит ли де?

Ворон вспрыгивает на грудь мертвецу… тихо подбирается к лицу… борода мешает… Он перелетает на землю и подходит с затылка – не так страшно-де – не увидит… Вскакивает на еловец шлема, цепляется лапами… неловко держаться… переходит выше, ко лбу… Нацелился огромным клювом словно долотом и саданул левее переносицы…

Мертвец дрогнул, открыл глаза и шевельнул рукою… Испуганный ворон взвился на воздух, болтая крыльями…

– Марфа! Марфа! Марфа! – прокаркал ворон.

– Окаянная Марфа! О господи! – простонал богатырь.

Это был новгородский силач, рыбник Гурята… «Вечной» ворон, прилетевший вместе с другим вороньем из Новгорода на добычу, своим клювом разбудил раненого и ошеломленного ударами богатыря.

– Новгород! Новгород! – каркала испуганная птица, не зная теперь, на какой труп опуститься…

Глава IX

Какие вести принес ворон

В тот день, когда на берегу Ильменя, недалеко от Коростыня, происходила битва новгородцев с москвичами, вечевой звонарь, кривой Корнил, сидел на своей колокольне и, опершись на оконные перила, рассеянно смотрел своим одним глазом то на город, против обыкновения тихий и почти безлюдный, то на Волхов, по которому кое-где скользили рыбацкие лодки, тоже как бы опустевшие, то туда, в туманную даль, к Ильменю, где вчера скрылись из виду новгородские насады с воинством и откуда шли потом заплаканные бабы и дети, провожавшие своих мужей и братьев. Теперь – у ворот и под окнами домов, либо на мосту – сходились иногда бабы, о чем-то тихо беседовали, качали головами и показывали туда, к Ильменю, куда часто обращался и одинокий глаз звонаря.

Вон прошел Тихик блаженненький, ощупывая своим крестатым костылем дорогу и тихо с собою разговаривая…

Прошел посадник в сопровождении тысяцкого и старосты Неревского конца, взглянул на солнце, которое уже клонилось к западу, поправил на груди свою золотую гривну, что-то сказал тысяцкому и тоже как-то раздумчиво покачал головой.

Точно вымер Новгород. Давно так не было в нем тихо и суморочно. Звонарь перенес свой взгляд на вечевой колокол…

– Что, колоколушко, скучаешь, родной? – заговорил он ласково. – Ниту твоих дитушек – новогородцев? Далече, далече уплыли…

Он приподнялся на подставку и стал вытирать рукавом края колокола.

– Запылился, батюшко родной, запорошило тебя малость. Ну, ин дай смахну с тебя пыль-от…

С такой же речью обратился он и к железному языку колокола:

– Что, старина, помалкиваешь?.. А? Ишь ты, говорун! Повремени малость – заговорим на весь мир хрещеный, на все концы и пятины.

Вот и Гаврилка наш улетел за ратными людьми… То ево там недоставало, а нас, стариков, покинул… Погоди-к ты, ужо дам тебе!.. Ишь ты какой витязь, а?.. На поди!.. А я ево, дурака, кормил-ростил…

Он приставил ладонь ко лбу, оттенил глаз свой и всматривался в даль синюю.

– Не он, не он, не Гаврюша, голубок полетывает… А скучно без нево, без ворона глупово.

Он опять обратился к колоколу:

– Вот ты не улетишь от меня, колоколушко… Умру с тобой – похоронишь меня, старика, и сам по мне позвонишь-поплачешь… Кто-то после меня буде звонить тобой, колоколок вечной?

Старик снова стал глядеть в синюю даль. Вечерело. С полей возвращались стада, подымая по улицам пыль. То в том, то в другом конце слышался пастушеский рожок. Ревели коровы.

Не один десяток лет наблюдал звонарь эти знакомые картины с своей родной колокольни. Мил и дорог ему был этот вид города, краше которого, как ему казалось, и на свете не было. Сколько домов, церквей, колоколен, монастырей!.. Еще ребенком он засматривался на кипевшую внизу жизнь, на величавую, спокойную реку Волхов…

По бледнеющему небу тянулись едва заметные темные точки. Старик пригляделся: это воронье возвращалось на ночь с полей к своим гнездам.

– Поди и мой гуляка скоро пожалует…

По мосту проходила, опираясь на клюку, сильно сгорбившаяся старуха. Звонарь узнал в ней старую кудесницу, жившую за городом в старых каменоломнях и редко появлявшуюся в городе. Она, видимо, кого-то искала. Кого бы?