Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса Страница 18

На протяжении остатка ночи они вновь будут любить друг друга. И они даже заговорят. Не во время второго соития, а уже после него. До этого они будут просто отдыхать, прижавшись друг к другу, ее тонкое тело будет возлежать на нем, пока желание вновь не охватит его и не сделает все возможным. Постепенно они открывают для себя плоть друг друга. Его телу около сорока восьми лет, и у него уже порядочный животик. Когда они решаются заговорить, она признается ему, что, если смотреть сзади, у него совершенно мальчишеское тело, а вот спереди он выглядит зрелым мужчиной, но только из-за живота. Он должен этому поверить, и он верит, определенно верит, но не собирается ничего делать, чтобы избежать этого. Ему вполне достаточно того, чтобы она считала его молодым, даже если для этого ему придется поворачиваться к ней спиной всякий раз, как он проходит по комнате, теперь он постарается не представать перед взглядом девушки в профиль, а попытается, чтобы она всегда видела его анфас или, еще лучше, со спины. Ее же тело, напротив, совершенно. Антонио размышляет над тем, что благородная кровь всегда проявляется в красоте и что тело этой девушки не может принадлежать лишь крестьянке, кто-то должен стоять за этим, отец или мать, которых она не знает, может быть, дед, но кто-то непременно должен был передать ей эту породу, угадывающуюся в изящных размеренных движениях, в теле стройном и хрупком, но при этом сильном и даже мощном, способном вернуть ему то, что он считал уже утраченным.

Они будут любить друг друга и в третий раз, и их тела, свободные от одежд и стыда, вновь сольются, а потом Антонио погрузится в новый, как никогда спокойный и безмятежный сон, проникнувшись убеждением, что это в его-то годы ему довелось попасть во власть самого желанного из чудес, ибо в течение одной ночи он трижды был мужчиной. И к нему придут самые безмятежные сны. Он вновь видит себя ребенком, забравшимся на вершину Бобиа, убежавшим на несколько часов из монастыря, вслушивающимся в пушечные залпы в окружении женщин, ждущих прибытия кораблей, и он внезапно осознает, что именно там и тогда, когда он созерцал море Рибадео, приход и уход корабликов, казавшихся с высоты Бобиа крохотными пылинками, попавшими в глаз мира (таким предстает в его воображении море), так вот именно там он понял, что его предназначение — торговля, морская торговля, любые перевозки по морю. Не измерение времени, не науки, а именно торговля, приносящая богатство, — вот к чему он стремился с детства, равно как и к почестям, на которые также претендовал с самых малых лет.

Во сне он ищет среди женщин на вершине Бобиа образ своей матери, но так и не находит его, ибо там, на вершине горы, ее нет и она не вслушивается в тишину в надежде уловить далекий шум, легкое шуршание газов, что испускает мир сквозь черную дыру, которую использует война, чтобы перемешать и разрушить все вокруг. Чтобы найти мать, ему нужно спуститься к морю, морю в Рибадео, и постараться издалека разглядеть большой дом Вишанде, в котором, говорят, триста шестьдесят пять окон и дюжина дверей. Из одной из этих дверей мать подает ему знаки, указывая, чтобы он спустился дальше к морю, в Вейгу и затем к Рибадео.

— Твоя судьба — в море! — кричит ему залитая ярким дневным светом мать в приоткрытую дверь, которая вот-вот снова закроется.

Он продолжает спускаться, не сводя глаз с окон дома в ожидании, что мать вновь выглянет и он сможет ответить ей. Но мать больше не выглядывает. Зато на крыше дома он видит своего отца. Он обнаруживает его благодаря солнечному лучу, отраженному оконным стеклом и вспыхнувшему таким необыкновенным блеском, что он привлекает его внимание и заставляет обратить взгляд на крышу, оторвав его от мостовой; из-за этого, не слишком следя, куда ступает, он спотыкается и чуть было не разбивает в кровь нос, упав ничком на камень. Отец на крыше играет на скрипке, и вопреки тому, о чем только что свидетельствовало солнечное сияние, небо над крышей все усеяно звездами, и стоит ночь, прекрасная, но ночь, и потому он знает, что если поднимет взгляд, то погрузится в тоску. Тогда он опускает взгляд и продолжает свой путь, повернувшись спиной к своему старику, которого всегда так любил.

Когда он вновь поднимает глаза, то обнаруживает, что снова карабкается на вершину Бобиа, удаляясь от моря, опять направляясь в Оскос, и он вновь бросает взгляд на большой дом Вишанде. В другую дверь теперь выглядывает девушка, знаками показывающая ему, чтобы он возвращался к морю, снова к морю. И он ее слушается. Поворачивает и направляется в сторону Рибадео. Теперь он идет с опущенным взглядом, спрашивая себя, почему ему грустно, если весна опять в разгаре, до тех пор, пока внутренний голос не говорит ему, что над крышей уже нет никакой ночи, но чтобы он продолжал смотреть вниз, потому что на дороге он найдет камень, который будет служить ему талисманом. И во сне Антонио понимает, что талисман необходим ему и что он должен сохранить его, даже если он будет грязный и черный, а не отшлифованный и блестящий, ибо талисман — это гагат[35]. Тогда он оборачивается и громко кричит:

— Как тебя зовут?

Девушка просовывает белокурую головку в дверь и отвечает ему:

— Меня зовут Лусинда.

И во сне Ибаньес спрашивает себя, действительно ли таково имя спящей рядом с ним девушки, потому что он не помнит, чтобы спрашивал ее об этом. Быть может, она сама назвала его, а он и не заметил, как оно проскользнуло под дверью его чувств.

Когда Антонио просыпается, девушки уже нет в постели. Ибаньес догадывается, что уже не очень-то рано: сквозь неплотно прикрытые ставни бьет солнечный свет. Луч проникает через щель между створками, извещая своим ярким светом, что солнце уже, должно быть, высоко. Антонио Ибаньес встает с постели и, завернувшись в простыню, чтобы не замерзнуть, подходит к окну отодвинуть задвижку, которая закрывает ставни. Солнце светит, но оно стоит не так высоко, как он предполагал. По-прежнему завернувшись в простыню, он покидает спальню и проходит на кухню. Там гораздо теплее. На одной из кадок он видит приготовленную посуду и берет чашку, чтобы налить себе немного овощной похлебки. Когда он был ребенком, он нередко завтракал вареной картошкой с солью и иногда съедал немного похлебки, сдобренной жиром. Он отрезает огромный, толстый ломоть от ковриги ржаного хлеба и, взяв из глиняного горшка сливки, намазывает на хлеб, а сверху посыпает сахаром. Присев у огня, он начинает поглощать хлеб. И тут появляется девушка, свежая, словно только что сорванное с дерева яблочко.

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Лусинда, сеньор.

— Подойди сюда, Лусинда.

Девушка подходит к нему, и Ибаньес сажает ее на левое колено, прижимая к себе. Какое-то время он обнимает ее, раздумывая, поблагодарить ли ее за вчерашнее или не говорить ничего: в конце концов, речь идет всего лишь о служанке и следует соблюдать дистанцию.

Съев хлеб, он слегка отталкивает Лусинду и берет чашку с похлебкой, которая уже остыла. Пьет ее, и всякий раз, как на поверхность всплывают нарезанные овощи, он вооружается ложкой и разминает их, чтобы все опять стало жидким… В конце концов он допивает уже едва теплый остаток. Пока он занимался поглощением похлебки, Лусинда вошла в комнату с кувшином горячей воды и поставила ее рядом с лоханью; Антонио после завтрака обмывает тело, а после неторопливо вытирается теплым влажным полотенцем. Потом он одевается.

Когда он спускается и входит в дом двоюродного брата, который давно уже ждет его, тот встает, здороваясь, на его губах играет заговорщическая улыбка.

— Ну что, отдохнула твоя голова за счет того, что хорошенько потрудилось тело? — говорит он слегка насмешливо.

Антонио Ибаньес многообещающе улыбается и, приблизившись к нему, протягивает руку и хватает за яйца, крепко сжав их.

— Ай-ай-ай! — кричит Шосеф. — Отпусти, негодяй, отпусти немедленно!

Но Антонио Ибаньес-и-Гастон де Исаба Вальдес не собирается этого делать и лишь все сильнее сжимает их, одновременно выкручивая.

— Повторяй: «В следующий раз я сначала спрошу…»

Шосеф ничего не повторяет, но кричит все громче и жалобнее.

— Повторяй: «В следующий раз…»

Скорчившись от боли, Шосеф упорствует:

— А что, тебе было плохо, мой повелитель?

— Очень хорошо, спасибо; но повторяй за мной: «В следующий раз…»

Боль такая сильная, что Шосеф начинает мешать смех со слезами, жалобные стоны с приступами хохота, и оба, спотыкаясь, движутся по комнате, но Антонио не отступает, пока Шосеф не начинает твердить как молитву:

— В… сле-ду-ющий… раз… по-про-шу… разрешения…

Тогда Антонио Ибаньес выпускает свою добычу и слушает, как, все еще корчась от боли, брат говорит ему:

— Да, но, если я это сделаю, ты же не проснешься таким настоящим мужиком, каким проснулся сегодня.