Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Страница 19

Они проходили уже мимо церковки, когда из лесу на прекрасном, до ушей мокром коне выехал вдруг молодой боярин. За ним спели двое вершников, а сбоку поспешал, тоже весь мокрый, весь в болотной тине, монах с сивой бородой. Красивое лицо боярина было угрюмо, и тёмным огнём горели красивые, слегка косящие глаза.

— Ну, спасибо тебе, отче, — останавливая коня, проговорил он. — Замаял я тебя.

— Не беда, княже, — отвечал монах, вытирая платом грубоватое, умное крестьянское лицо. — Для Бога потрудиться не грех. Ты уж нас, простецов, прости, что не могли принять тебя как подобает.

— Я не пировать к вам, отче, приехал, — сказал всадник. — У вас ищут того, чего у нас на Москве уж не водится.

Умные глазки монаха осторожно блеснули.

— Что это ты баешь, княже? — усмехнулся он. — Там у вас сам митрополит всея Руси, и епископы, и вся сила церковная.

— Митрополиты да епископы… — насмешливо повторил князь, и ноздри его раздулись. — Им надобе только пиры, да селы, да скакати и смеяти с воры.

Богомольцы переглянулись.

— Кто это? — тихонько спросил отец Григорий.

— Князь Василий Патрикеев, — тихонько отвечал Тучин. — Я с ним, бывало, в Москве встречался. Жадное к добру, но омрачённое страстями сердце. Нет, я не хочу, чтобы он меня узнал тут — ты стой, а я за тобой спрячусь.

— Отец Пахомий, а как дорога в скит-то? — слабым голосом своим крикнул Павел. — Благо, чай?

— И не говори! — махнул рукой монах. — Насилу вот с князем добрались. Жизни решиться можно.

Отец Павел повёл своих гостей на обсохший берег над серебряной гладью радостно гуляющей реки, а князь Василий, простившись с монахом, поехал по-над рекой прочь. Много нового, много светлого, много глубокого поведал ему старец Нил, но не излечил мудрый отшельник до конца отравленной души его. Она болела не только страстью неугасимой к Стеше, но и всем тем нестроением и ложью, которыми была переполнена жизнь человеческая.

Он шёл жизнью точно по раскалённым углям.

X. НИЛ

Прийми меня, пустыня, яко мати чадо свое, в тихое и безмолвное недро свое, отбегшаго от лукавыя блудницы, мира сего. О, прекрасная пустыня! Возлюбих бо тя паче царских чертогов и позлащенных палат…

На светку ударил морозец. Лужи все затянуло тонким и звонким ледком. Мхи просохли и хрустели под ногами, как стекло. Звонки были едва видные тропки лесные. В радостном золоте восхода нарядно играли по мелколесью тетерева, по трущобам щёлкали и точили тяжёлые глухари, а потом вскоре зазвенела и вся тварь живая. С лица Павла не сходила светлая улыбка: всем милым сердцем своим он пил радость лесного мира…

Все мокрые, они вышли на берег гуляющей Сорки. Там на поляне, среди тёмного леса, грелись на солнышке две хижинки крошечные да часовенка, игрушке подобная. Гости заглянули в неё в оконце: две-три иконки немудрящих в самодельном иконостасе, еловый аналой с какою-то старой книгой, вместо паникадила лампада бедная — вот и всё. Но всё было срублено из свежего леса и выглядело весело и нарядно. На деревянном кресте часовни сидел зяблик и, надувая горлышко, разливался серебристыми трелями.

— Неужели они так тут вдвоём и живут? — тихо спросил отец Григорий Павла.

— Нет. Другие ученики по лесу живут, каждый в своей келии, — отвечал тот. — Их немного.

Нилова пустынь, первая пустынь на Руси, не была общежитием, но не было это и полное отшельничество, ибо его может выдержать только человек исключительно сильный. Мудрый же должен избрать себе путь средний, «царский путь» жизни скитской, когда отшельники селятся неподалёку один от другого, чтобы иметь и радость общения и не давать себе повода слишком грешить языком. Инок сам выбирал себе наставника и жил с ним на братских началах, но мог обходиться и совсем без наставника, руководясь только Святым Писанием. Настоятель был только опытный руководитель и никакой власти не имел. Собирание милостыни не допускалось — разве только в случае тяжкой болезни. В келиях иноков не было даже необходимого.

Павел тихонько постучал у келейки Иннокентия: во имя Отца и Сына…

— Аминь, — глухо отвечал оттуда голос.

Павел приотворил маленькую дверку. У елового столика сидел над творениями Исаака Сирина средних лет монах с истомлённым лицом. В переднем углу чуть теплилась лампада пред иконой, которая так восхищала Павла — «Прекрасная Заря, держащая Пресветлую Луну».

— Прости, отче, что, не спросившись, я привёл гостей, — сказал Павел. — Они стучат во имя Господне. Может, отворишь им? Тут и дружок твой прежний, боярин Григорий Тучин.

Монах обежал усталыми глазами лица посетителей и остановил их на смуглом, одухотворенном лике маленького боярина. Глаза его чуть улыбнулись. Тучин был предупрежден Павлом, что лишнего в скиту говорить не полагается. И вот прежние друзья смотрели один на другого, и в немой беседе глаз их было много грусти и тепла. И Иннокентий сказал:

— Ведь вы не ко мне, а к старцу Нилу пришли. Пойдёмте, я спрошу его. Может, он и пожалеет вас за труды ваши. Ишь, как измокли вы все.

Они подошли к келейке Нила, Иннокентий легонько постучал, но ответа не было. Приотворили дверь — бедная келейка была пуста.

— Значит, в лес молиться ушёл, — сказал тихо Иннокентий. — Ну, ничего, присядьте вот тут, на брёвнышках, отдохните. Он скоро подойдёт. А меня, убогого, уж простите ради Христа: знаю немощь мою и скудость и говорить опасаюсь. Пользы от меня вы не получите, а голые слова, как называет их отец наш Исаак Сирин, скорее вред принесут вам.

И снова усталые глаза его с немой лаской остановились на лице Тучина. И опять без слов сказали одни другим глаза если не всё, то главное: жизнь проходит, мы оба страдаем на путях её, но надеемся всё же, что спасение есть… И, низко поклонившись, Иннокентий скрылся в своей келейке и плотно притворил за собой дверь.

Старец Нил между тем сидел, прислонившись спиной к могучему стволу старой ели и закрыв глаза, на своём любимом местечке, на краю глубокого оврага, по дну которого бежал гремячий ключ, тут же падавший в широко разлившуюся Сорку. Вокруг, по солнечным опушкам, гремели весенние хоралы, тёплый и душистый ветер ласкал истомлённое лицо Нила, но он точно не чувствовал ничего, и на простом, мужиковатом лице его с толстым носом и уже начавшей седеть бородой — ему было под пятьдесят — был великий покой. Нил предавался тому «умному деланию», которое он познал на Афоне и которое было занесено туда какими-то таинственными путями из далёкой Индии. Собрав всего себя в себе, затаив дыхание, Нил истово повторял про себя молитву Иисусову: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…» И по мере того, как он призывал так в глубине дремучего леса имя Иисусово, жизнь повседневная замирала в нём, душу заливал всё шире и радостнее неизъяснимый и сладчайший свет, а когда, после такого делания возвращался он в мир, всё вокруг исполнялось неземной радости, всё, как ему казалось, «усладительно кипело».

Нил происходил из боярского рода Майковых. В юности он жил в Москве и занимался перепиской книг, потом ушёл в Кириллов монастырь и имел руководителем своим в духовной жизни знаменитого старца Паисия Ярославова из Спасо-Каменского, что на Кубенском озере, монастыря. Нил не удовлетворился даже суровой жизнью Кириллова монастыря и вместе с другом своим и учеником Иннокентием отправился в Царьград и на Афон. Там ему особенно полюбилась скитская жизнь, и он стал изучать всё, что о ней было написано отшельниками прошлых веков. Семена эти и у Нила, и у многих других русских людей пали на подготовленную почву: набеги кочевников, междоусобия князей, ужасы татарщины, частые моровые поветрия, опустошительные пожары — всё это поддерживало в русском человеке взгляд на мир как на юдоль вечной скорби: «Вся в мире погибает, аки прах и пепел, яко цвет травный увядает вся света сего прелестна…»

Вернувшись на Русь уже под сорок, Нил сперва поселился около Кириллова монастыря, а затем отошёл в лесные дебри, которые для мирской чади были маловходны. К нему скоро стала проситься братия, но он принимал только тех, которых не пугал его суровый устав.

К писанию Нил относился совершенно свободно: «Писаниа многа, — говаривал он, — но не вся божественна суть. Ты же, истинная известие[52] испытав, сих держися». Он с недоверием относился ко всему чудесному в этих писаниях и не ставил на первое место, как другие монахи, посты, молитвы и усиленные моления: «Кто молится только устами, а об уме небрежет, — говорил он, — тот воздуху молится. Бог уму внимает». Самым главным в духовном самосовершенствовании было, по его мнению, то, чтобы «умом блюсти сердце». Только этим путём достигается то высшее духовное состояние, та неизречённая радость, когда умолкает язык, когда даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть, направляемый «силой иною», и затихает сердце, этот хранитель помыслов, и мысль, эта быстро парящая и бесстыдная птица, и прекращается всякое их ухищрение. «Здесь да остановятся ищущие, — говорит Исаак Сирин, — потому что пришёл Домовладыка».