Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Страница 20

Так молятся на небесах святые — не молитвою молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе.

Павел был одним из любимых учеников Нила, который чуял в этой зачарованной душе целые россыпи духовных сокровищ. Но в то время, как Павел искал и находил в мире только солнечную радость — в ней для него был весь сок жизни, — Нил, более углубленный, более сложный, познал и не отворачивался от тех страшных глубин жизни, о которых с такою силой, с такой беспощадностью говорили его любимые писатели, отцы церкви. Путь Павла был каким-то райским путём, по которому шёл, может быть, человек до грехопадения, путь Нила был иногда тяжким путём Голгофы, на котором впереди, в небе, виднеется страшный, но и спасительный крест, символ мирового страдания и победы над ним.

От очень многого в своих верованиях отрешился в зелёной глуши своей Нил, но всё же, если бы его спросили, православный ли он, он, вероятно, удивился бы: у него могли возникнуть сомнения в том, православна ли православная Церковь с её пышными и тупыми иерархами, но о себе таких сомнений у него не было. Здесь, в скиту, он первым делом поставил церковку себе. Но в последнее время он чувствовал всё чаще, всё яснее, что он, независимо от своей воли, уходит к каким-то далёким и светлым берегам…

Нил встал. В душе его был великий и светлый покой. Ему было не нужно ничего. И в этом-то вот и была высшая свобода и радость, которых не знают смертные, извечные слепыши. Он чувствовал, что эти рати старых елей, эта светлая река, эти синие дали, эти медведи, эти облака — всё это Он, не он, Нил, который родился и скоро умрёт, а тот Он, который живёт в нём, Ниле, и из которого нельзя выйти: Единородный Сын, сущий в недре Отчем…

Тихо, едва заметной тропкой, Нил побрёл к своему скиту. На брёвнах, оставшихся от постройки, сидели трое. Первым движением при виде людей у Нила было всегда: куда и как скрыться? Но, как всегда, доброта победила: сколько шли, мучились, стало быть, есть в нём нужда. Он не торопясь подошёл к гостям и из-за кустистых бровей поглядел на них своими мягкими, но читающими в душе глазами и, заложив руки за лычко, которым был подпоясан его худенький подрясник, устало, но мягко проговорил:

— Ну, здравствуйте, люди милые. Не ко мне ли побеседовать пришли?

Павел, встав, совершил обычное метание. Нил сделал движение, чтобы остановить его, но не успел и укоризненно покачал головой.

— Не тебе, отче, не тебе! — проникновенно проговорил Павел. — Но Тому, Кто избрал тебя сосудом мудрости Своея. Не препятствуй любви и радости.

Нил, сделав усилие удержать слёзы умиления, любовно потрепал Павла по щеке.

— Ну, садитесь, гости милые. Тут на солнышке нам гоже будет. Откуда пришли?

Поговорили сперва о повседневном. Нил точно нащупывал легонько души. И сразу выделил Тучина.

— Слышал я, слышал о делах ваших новгородских, — сказал он. — Великая гордыня одолевает князей московских. Дошло уже до того, что Церковью повелевать хотят, Митрополитов попы московские выбирают только тех, которые государю угодны, а великий князь Василий покойного митрополита Иону, дружка своего, взял да и святым сделал — точно вот в окольничьи или в стольники произвёл. А Иону многие ведь помнят. Пафнутий Боровской никогда его пастырских наставлений не слушал, а тот вызвал его к себе, отдул собственноручно жезлом своим и заключил в оковы. А помер, святым сделался. Много, много воли взяли князья московские — не знаю уж, к добру ли… — сказал он и вдруг оборвал: — Ни к чему всё это. Ну, с чем же вы, люди добрые, пришли ко мне?

— Кто с чем… — мягко улыбнулся Тучин. — Всякий своего ищет, отче. А тихая пристань всем нужна.

— Она в тебе, — обласкав его глазами, сказал Нил. — Не ищи в селе, а ищи в себе. Вот ваши новгородцы, слышал я, всё какую-то новую веру придумывают — ты попробуй исполни до конца то, что старая от тебя требует, тогда, может, и придумывать ничего не надо будет…

— К старой много грязи земной пристало, — сказал Тучин. — Вот и хочется людям до источника светлого пробиться.

— Грязь, верно, очистить надо, — потупившись, сказал Нил. — Только источника задевать не надо, чтобы воды живой не замутить. И, егда копаешь, смотри, для себя копай, а не для славы людской: «Или о истине пещися и умрети её ради, да жив будешь во веки, или яже суть на сласть человеком творити и любимым ими быти, Богом же ненавидимым…»

— Как же дорыться до источника, воды живой? — спросил отец Григорий.

— Прежде всего душу очистить надо от суеты земной и всякого греха, — сказал Нил тепло: это была любимая область его. — Почитай об этом Иоанна Лествичника или Филофея Синайского — много у них бисера драгоценного обрящеши… Есть учителя, которые долгие богослужения предписывают, пост жёсткий, изнурение плоти чрезмерное, но это слепые, которые ведут слепых в яму. Лучше немного помолиться, но от души. Пост тоже хорош, но и его с умом применять надо: лучше с разумом пити вино, чем без разума воду. Лучше помогать бедным, чем умерщвлять себя или храмы украшать украшениями, Богу ненужными… Вы же, если хотите спастися, прежде всего на очищение души устремляйтесь. Ум человеческий присноподвижен, стояти и безмолвствовати не может и не хощет, но ежели он производит и пшеницу, то он же засоряет душу и плевелами злыми. Вот за плевелами-то сими и блюди неусыпно: за помыслами чревоугодия, блуда, сребролюбия, гнева, печали, уныния, тщеславия, гордости. Каждый помысл проходит в душе пять ступеней. Первая ступень — это прилог. Прилог — это мысль или образ какой, являющийся к нам без нашего зова. Вторая ступень — это сочетание, ответ ума на появление прилога. Затем идёт ступень третья, сложение или благосклонное души нашей расположение к помыслу, её согласие поступить так, как внушает ей помысл. Дальше идёт ступень четвёртая, пленение, когда ум и сердце наши, против нашей воли уже устремляются к появившемуся помыслу, хотят его провести в жизнь. А затем ступень пятая, страсть, склонность, уже обратившаяся в привычку, ведущую душу к погибели. Начинать борьбу надо с помыслом, пока он является только прилогом, когда злое семя не дало ещё ростка.

— А как же бороться с прилогами? — спросил отец Григорий.

— Помыслы лукавые отсекаются прежде всего призыванием имени Господа Иисуса… — отвечал Нил и подумал: говорить ли им сразу о духовном делании или, как он это всегда с неподготовленными делал, оставить на потом?

Хотя Нил разговоров и опасался, но часто сам он находил в беседе не только усладу душевную, но и новые откровения для самого себя. В беседе истина часто показывала ему новый лик свой или открывалась вдруг в ней глубина, которой он сам в ней до того не подозревал. Иногда в беседе испытывал он окрыляющее чувство своего собственного роста. Он никогда не торопился открывать неподготовленным то, что ему с этих новозавоёванных незримых высот открывалось. Часто подъём этот рушил какое-нибудь старое верование, но Нил не смущался этим: слишком ясно чувствовал он Руку, которая вела его, и готов был подниматься с усилием всё выше и выше, что бы там его, наверху, горе, ни ожидало бы.

— Так-то вот, други мои… — продолжал он и вдруг добродушно рассмеялся: Терентий, пригревшись на солнышке, мирно спал. — Притомился, знать, милая душа. Не замайте его, пущай поспит!

И снова понизив голос, чтобы не тревожить сна Терентия, повёл гостей отшельник чудный по самому краю чёрных бездн души человеческой туда, где в ярко сияющем небе терялась гордая вершина.

— Не ищи в селе, а ищи в себе, это верно, — повторил он. — Но точно так же верно: не ищи в пустыне, а ищи в себе. Аспид, ядовитый и лютый зверь, укрывшись в пещере, остаётся все-таки лютым и вредным. Он никому не вредит, потому что. некого кусать ему, но от этого добронравным он не делается: как только представится случай, он сейчас же выльет сокровенный яд свой. Так и живущий в пустыне не гневается на людей, когда их нет, но злобу свою изливает над бездушными вещами, над тростию, зачем она толста, на кремень, не скоро дающий искру…

Уединение требует ангельского жития, а неискусных в нём убивает. Кого Бог возлюбил, того изъял он из мира в иночество, но не легче в иночестве жить, а часто труднее.

И, уже прощаясь, отец Григорий, играя пальцами в кучерявой бородке своей, вдруг спросил старца:

— Так… Но вот, отче, Иван много бед у нас наделал, татаре грабят Русь, а в груди каждого из нас есть сердце живое, которое мучится и просит, чтобы так на земле не было, а был бы во всём мир да любовь, — как же тут быть? Нюжли же оставить гордым да злым попирать людей Божиих безвозбранно?

Нил опустил глаза. И его иногда смущало искушение сие. Но он овладел собой.

— Прежде всего в себе самом ты Ивана-то или татар одолей, — сказал он тихо, но твёрдо. — А там видно будет, что дальше. Ты в себе-то татарину воли не давай. Что до Ивана-то, у вас в Новгороде рай был?