Адам Фоулдз - Ускоряющийся лабиринт Страница 19

— Я вас предупреждал, — повторил доктор. — Теперь будете сидеть два дня в темной комнате.

Когда подошел Стокдейл, Джон уже почти повалил доктора на пол, пытаясь высвободиться из его объятий, словно пьяница из брюк. Стокдейл поспешил на помощь и тотчас полностью обездвижил Джона.

Маргарет наблюдала, как они волокут израненного беднягу, чтобы запереть в темноте.

Когда его швырнули на пол и захлопнули деревянную дверь, Джек Рэндалл вскочил и начал стучать в нее кулаками.

— Ну что, у кого тут хватит отваги выйти на ринг? — рычал он. — Мерзавцы! Всех в расход пущу! И первым — этого докторишку, нечего с ним миндальничать!

В ответ Мэтью Аллен спокойно сказал сотрясавшейся от ударов двери:

— Джон, вас предупреждали. Вам нельзя ночевать в лесу. Вы прекрасно знаете, что вечером должны возвращаться сюда.

— Ублюдок! Чтоб ты подавился своим дерьмом! Слышишь, ублюдок! Я… Я… — он изменил ритм ударов и принялся лупить в дверь по три удара подряд с равными промежутками.

— Джон, так вы сделаете себе только хуже! Посмотрите, на кого вы похожи.

— Сукин сын! — И тут на него опустилась тьма. Он распростерся на полу поближе к полоске света под дверью.

— Джон, вы знали, что будете наказаны. Два дня.

— Вы не имеете права заточать человека! Не имеете права. Я выломаю дверь.

— Я вернусь позже.

— Света! Послушайте, дайте мне света!

Но доктор Аллен уже удалялся по коридору. Занимаясь другими больными, он еще долго слышал отрывистые крики Джона, похожие на лай собаки, брешущей на ворота. Однако несколько часов спустя все стихло.

Ханна прогуливалась с Аннабеллой и её собакой Муфтой там, где уже не было слышно сумасшедших. Снег почти сошел, снежные корочки виднелись лишь кое-где в ложбинах и с подветренной стороны деревьев. Было сыро, лес простирался вдаль, теша глаз неброскими гобеленовыми цветами.

Муфте холод явно не нравился. Она трусила впереди и время от времени оборачивалась, беззвучно бросая на девушек обеспокоенные взгляды и суетливо поводя бровями.

— Ой, забыла рассказать, — продолжила Ханна. — Когда я пришла, он катался на коньках.

— На коньках?

— На пруду около своего дома, — как хорошо, что ей вспомнилась эта подробность! Ханна с такой скоростью вывалила на подругу первую порцию подробностей, что в повисшем молчании начала было сомневаться, произвел ли ее рассказ должное впечатление. Однако в радостном возбуждении Аннабеллы со всей очевидностью читался интерес.

— И что, он хорошо катается? Небось, вовсю перед тобой рисовался?

— По-моему, неплохо. Но я не так уж долго за ним наблюдала. Он сразу перестал, как меня заметил.

— Тоже хорошо.

Муфта, похоже, напала на след. Она остановилась, вытянула дрожащую заднюю ногу, брыкнула ею и унеслась за дерево.

— И о чем же вы с ним беседовали до самого вечера?

— Все больше о поэзии.

— О поэзии. Что ж, это вселяет надежду.

— Ты правда так думаешь? — Ханна вспомнила долгие вязкие паузы в разговоре, но постеснялась о них упоминать: а вдруг это был дурной знак? Но ей так хотелось услышать мнение подруги, что она, на миг задумавшись, чтобы подыскать слова, вымолвила. — Он был весьма… замкнут.

— Время от времени ему положено уходить в себя, ведь он же поэт.

— Так я и подумала.

— Вот-вот, я правда считаю, что это вселяет надежду. Надо бы нам еще что-нибудь придумать. И к тому же я его так и не видела.

— Мы провели вместе не один час, — проговорила Ханна, затрепетав от одного лишь воспоминания, но ни единым движением не выдав своего волнения и шагая столь же мерно, как и всегда.

Весна

Свет лился из окна прямо на нее, и она казалась слишком хрупкой, чтобы выдержать его напор. Он видел, как на руках через морщинистую кожу проступают острые желтоватые кости. А впадина на виске напоминала вмятину от удара. Лицо до того исхудало, что было похоже на обтянутый кожей череп. Под глазами и под скулами пролегли глубокие тени.

Он пытался внушить ей, что она должна есть, а иначе ему придется кормить ее насильно. Твердил о молоке и заварном креме. О кусочках размоченного хлеба. В его голосе слышалось раздражение, он сердился на нее, как на неловкого ребенка, хотя на деле это он в своем неведении был подобен ребенку. Но она не в состоянии была ему объяснить, всякая попытка заговорить отзывалась болью в голове, к тому же собственный голос в последнее время вызывал у нее ужас, казалось, во рту поселилось какое-то крохотное существо, беспокойное и непредсказуемое. В нем не было ни капли от спокойствия и чистоты голоса внутреннего. И потому она не стала объяснять, что принятие пищи равносильно принятию бренного, плотского мира, где царят убийство, похоть и разрушение, что прикоснуться к еде — все равно что уподобиться червю, который вгрызается в землю, поедая и испражняясь. Возможно, это он и понял бы, но объяснить, что на Небесах видеть и вкушать пишу — одно и то же, она даже не надеялась. Смотреть — значит поглощать, это слияние без уничтожения. Никакого разрушения. Свет бесконечно перетекает в свет, во всем гармония и абсолютный покой.

— Вы улыбаетесь, — сказал он. — Надеюсь, это знак согласия. Иначе бодрость и жизнелюбие к вам не вернутся…

Не вернутся! Ну и глупость же он сморозил. И ведь даже невдомек, что сам себе противоречит.

— …и хотя вам еще достает сил, чтобы ходить, даже они иссякнут, если вы не прекратите себя истязать.

Он потер переносицу и вздохнул.

— Это все, что я намеревался сказать. Надеюсь, я выразился понятно.

Маргарет склонила голову. Что Мэтью Аллен принял за тот самый ответ, которого только и ожидал. Он погладил ее по руке, по высохшим палочкам-пальцам, и ушел к себе в кабинет, провожаемый взглядом Безмолвного Стража.

На столе лежал рисунок: чистота линий, мощь, рычаги… Стоило только ему пожелать, и благодаря этому чертежу о лечебнице можно будет забыть. Заманчиво, но, впрочем, его хватит и на то, и на другое, он ведь всегда был человеком многогранным. Он преуспеет. На чертеже был изображен механизм его собственного изобретения, улучшенная конструкция. Сам процесс черчения доставлял ему удовольствие, лишь подтверждая мощь его интеллекта. Четкие чернильные линии соединялись под прямыми углами, образуя трехмерный многоярусный рисунок машины, словно выраставшей из белого пространства листа. Совершенство замысла поистине неземное. Его жизнь изменится. Давно уже ничто не захватывало его с такой силой, разве только в юности, когда он открыл для себя френологию и прочие науки о душе. Изобилие блестящих идей, сплав страсти и возможностей, новая жизнь — все как у влюбленного. Мэтью Аллен был влюблен без памяти.

Обрывая полет фантазии, он сел за стол и стал продумывать детали. Двухлоточная система определенно превосходила другие: копировальный прибор и сверлильный станок соединялись строго симметрично. Он бережно отложил чертеж в сторону. Сегодня же он напишет Томасу Ронсли, этому молодому человеку, владельцу мастерской в Лаутоне, который вытачивает шестеренки из древесины граба, и пригласит к себе, чтобы тот ознакомился с его созданием. Тандем изобретателя и ремесленника, причем один из них — человек науки.

Он обмакнул перо в чернильницу и стряхнул каплю. «Многоуважаемый мистер Ронсли!» — начал он. И, приподняв голову, глянул в окно: слабоумный Саймон в испуге пятился от кричащей Клары, которая за что-то его отчитывала, и одновременно, разжав кулачки, осыпала свежесорванной травой. Мэтью Аллен вернулся к письму.

Элиза Аллен имела обыкновение, пошутив, прикусывать кончик языка и с озорным видом ожидать, как воспримет шутку дочь. Ханна отвела взгляд, мучительно покраснев — лицо её словно обдало жаром. В шутке не было ничего забавного, она вообще мало походила на шутку. Зачастую невозможно было понять, шутит мать или нет, разве только по этому ее несносному выражению лица и по выжидательному, пристальному взгляду. Мать всего-то спросила Ханну, что же это она не поинтересовалась мнением мистера Теннисона о книге, которую читает. Неловкость усугублялась тем, что именно читала Ханна. Неужели мать подглядела через плечо? В библиотеке отца из всех томиков поэзии она выбрала старую книжку Драйдена[11]. И там, среди затянутых, тяжеловесных, скучных своей правильностью стихотворений, состоявших сплошь из рифмованных двустиший, ей попалась песнь, начинавшаяся словами:

В пятнадцать свои — воплощенная прелесть,Невинно на солнышке Сильвия грелась.

Про эту Сильвию говорилось, что «по части мужчин было ей интересно, зачем они вьются и жмутся так тесно».

Ханна была не слишком сведуща «по части мужчин», однако написано было весьма убедительно.