Лариса Малмыгина - Лилия Белая. Эпический роман Страница 2

– Черт возьми, – через некоторое время вяло пробурчал он и странно так взглянул в глаза встревоженной донельзя жене, – слушай-ка, драгоценная, если так будет продолжаться и дальше, я в скором времени останусь без работы.

Григорий положил ногу на ногу и вновь застыл, словно прислушивался к самому себе и не мог понять, что вещают его образованный мозг и здравомыслящее сердце.

Еще бы ни образованный! Все же целых семь классов за плечами, даже ее, вторую половину, ненавидящую церковно-приходскую школу, читать да писать выучил. Как же приятно приехать в родной дом и щегольнуть таким новомодным словом, как анархия. Или революция. А еще приятнее сказать, что она, Матрена Васильевна Иванова, и есть самая настоящая революционерка. Пусть завидуют!

– Почему бы тебе не стать комиссаром? – мурлыкнула Мотя, прижимая щеголеватую голову мужа к своей пышной груди? – Все же довольствие будет да почет какой-никакой.

– Надо подождать, – оживился чернявый Григорий. И свободный от объятий ус покрутил. – Сначала пускай разберутся меж собой революционные течения. А там посмотрим.

«Какая же умная у меня супруга, – кося коричневым глазом на ситцевую, готовую от натуги дать трещину, кофточку советчицы, продолжал раздумывать между тем Григорий. – Разве скажешь, что дремучая деревенщина. И сама собой уж до чрезвычайности хороша: статная, полногрудая, кровь с молоком. Не чета, правда, соплячке Ульке, но не по зубам ему, простому парикмахеру, Улькина красота. Был бы он тысячником, но родитель хренов спасовал: на заводе у Коновалова за гроши батрачил. Явился бы Григорий, такой богатый и пригожий, в дом к Назаровым. Взглянул бы на младшую Василия дочку, упала бы она в обморок от его обвораживающего взгляда. Подхватил бы он ее на руки…. На черта бы тогда ему сдалась Матрена Васильевна».

– Гришенька, – крепко прижалась к мужу страстная пышнотелая женушка, – иди ко мне, Гришенька, дай я тебя поцелую.

Наталья полола свеклу да думала свою невеселую думу. До чего же она махонькая, бедная сиротинушка, до чего несчастная. Кто же замуж возьмет такую худую да бледную. Уже давно нравится ей могучий Тишка Баранов, да только он все за сестрой Ульяной увивается. Счастливая Улька! Эдакий добрый парень ей достался, а она от него нос воротит. Если не считать барина, Дементий Евсеич – самый наиважнейший в округе хозяин, у него добра немерено. Что бы еще желать деревенской девке? Мала, конечно, но зато не перестарка, дразниться никто не станет. А ее, Наташку, всяк хулит и насмешничает, мол, старой девой помрешь, таракашка Назаровская. А что в ответ молвить? Мелка уж она больно: от горшка два вершка.

Наша Даша маленька,Чуть побольше валенка,В валенки обуется,Как пузырь надуется, – донеслось из соседнего огорода.

То Варвара Найденова тискала свою полугодовалую дочку. Мужик у Варьки работящий, да и ребятенок дюже смирный. Вот и у нее счастье.

– Чо нос повесила? – вышел из избы хромоногий Филимон, – Аграфена велела до вечера управиться.

Наталья обреченно окинула тяжелым взглядом бесконечный назаровский огород.

Ох уж эта Грунька, которую внезапно выискал батюшка сразу же после смерти матушки! Доколе черная ворона будет издеваться над беспрекословной падчерицей? Кто дергает сорняки под самую осень? Только она, Наталья, убогая и горемычная.

Филимон гневался. Он слепо ненавидел мачеху и в то же время не мог оторвать глаз от ее высокого, справно слаженного, стана, от быстрых черных очей, от малой, но ладной груди. Бают люди, был у нее раньше полюбовник горожанский, был да сплыл, навроде утонул в болоте ведьмином, Но еще сказывают, что видели его ночью в лесу за рекой Сорокой, ходил он будто бы вдоль крутого берега и к черной воде присматривался. Наверное, кладбище искал утопленник, да далеко могильник деревенский находится.

Дык в последнее времечко мачеха совсем люта стала. Взбесилась, как соседский пес найденовский. Никого к себе близко не подпускает, даже батяню прочь гонит. А на него, Фильку, и глянуть не хочет, словно он и с мужиком не сходственен. Эх, судьба-судьбинушка Филимонова! Да и что на судьбу гневаться, коли права нога у него хромая. Калека он, прости господи.

– Эй, Филька, – басовито крикнула с крыльца Аграфена – Подь сюда, пора курей кормить.

Тяжко вздохнув и исподволь бросив последний взгляд на вздрогнувшую Наталью, Филька потешно попрыгал к новоявленной хозяйке дома.

Глава 2 Улюшка

С конца сентября резко занепогодилось. Огороды и гумна сельчан осиротели, низкие, свинцовые тучи дружно бросились бороздить угрюмое и без того осеннее небо, ветер по-разбойничьи налетел на враз задрожавшие от неожиданности деревенские избенки, стараясь разнести в клочья немудреные крестьянские хозяйства. Время от времени по утрам выглядывало несмелое солнышко, но после обеда оно неизменно пряталось за рекой Сорокой, чтобы исчезнуть за нею на день-другой.

Как-то незаметно пришел Покров. Колкая снежная крупка заботливо припорошила промерзшие насквозь поля и луга, отбелила жадно чавкающие, прежде осклизлые, дороги, сорвала одиноко трепещущие листочки на бесстыдно оголенных деревьях. На следующее воскресенье намечалось большое событие в жизни сорокинцев, и этим событием являлась свадьба первейшего на селе парня Трифона Дементьевича Макарова со скромной сироткой-середнячкой Ульяной Васильевной Назаровой.

Огромный двухэтажный, на надежном каменном фундаменте, недавно отстроенный приезжими городскими рабочими особняк Макаровых дворцом царским высился среди небольших закопченных деревенских избушек. Сколько горниц вместило в себя сие агромаднейшее сооружение, простой народец не ведовал. Болтали любопытные сорокинские бабы, что недавно приезжали в гости к тысячнику самые настоящие благородные господа в закрытых золоченых каретах, пили-ели они за высоким забором попросту да еще и ночевать остались. Да мало ли кто что говаривал!

В честь венчания единственного сына созвал Дементий Евсеич в тот диковинный домино и народец местный, разве мог опозориться пред сельчанами главнейший в округе хозяин. Зрители из деревенских занимали большую часть хором у двери, а за княжеским столом, прикрытым накрахмаленными белоснежными скатертями, гордо восседали посаженные отцы и матери, родители жениха и невесты и другие почетные лица. Перед ними ярко горели сальные свечи, стояли несметные яства и знаменитая в народе водочка, кою умело изготовлял удалой конопатый мужик из волжских казаков Емельян Якушин.

Голытьба, не обделенная вниманием Макарова, часто метала самопальную за мятые воротники, а потом скабрезные шуточки взрывали гостей настолько, что подвыпившие бабенки и пьяные в стельку их буйные благоверные хватались за что придется и чуть ли не валились от оглушительного хохота друг на друга.

Почетные же лица, искоса наблюдая за беснованием холопов, не дотрагивались до изысканных блюд, а будто ждали чего-то нового, интересного, и это новое предстало пред ними в виде ослепительной юной девушки с белоснежной косой на груди. (И откуда, скажите на милость, берутся в этой глуши такие красавицы?)

Неприглядный малорослый парень с мокрым носом, важно выпятив тощую грудь, величаво вел сие чудо к толпе, жадно вбирающей в себя удивительные прелести молодицы.

Сколько времени пришлось новобрачной терпеть унижения от гостей, она не помнит, но всему когда-то приходит конец. Пришел конец и ее испытаниям. Отгремело омерзительное свадебное застолье, где невеста в ужасе закрывала глаза, когда бесконечное количество раз хмельные рты собутыльников, будто потешаясь над Улюшкой, кричали молодоженам «горько», и ей приходилось покорно подставлять немеющие от отвращения губы своему уже мужу.

– Пора и честь знать, – внезапно поднялась из-за стола неулыбчивая мать Трифона, и, с наслаждением прочувствовав мгновенно наступившую тишину, оглушительно провозгласила. – Приспело время молодым ступать почивать.

– Баиньки, – громко икнула какая-то подвыпившая баба, – строгать ребятишек дело приятное.

– Ты ей покажи, паря, где раки зимуют, – поддержал односельчанку кто-то из мужиков.

– Хватит! – стукнул кулаком по столу Дементий Евсеич. И Улюшка, в душе проклиная извечное повиновение детей родителям, низко пригибая тяжелую голову, чтобы окружающие не заметили ее негодования, спешно пошла навстречу своей погибели.

Большая кровать была разобрана, а в печи их уже совместной светелки прожорливо полыхал огонь. Он с жадностью лизал еще недавно бывшие живыми деревья, с аппетитом обгладывал хрупкие древесные косточки. Так и ее, Улюшку, скоро превратят в безликую обожженную дощечку.

– Укладывайся, – пошатываясь на неверных ногах, велел новобрачной хмельной муж, – баил же, что моей будешь. Так и вылезло.