Мельница - Александр Шатилов Страница 2

Пьет хозяин, пьет хозяйка,

Пьет и братия, и шайка,

Пьет и овый, пьет и оный,

Пьет невежда, пьет ученый,

Пьет монах и рыцарь тоже,

Пьет епископ и вельможа,

Пьет и трезвый, и пьянчужка,

Пьет и барин, пьет и служка;

Пьют и домосед и странник,

И неведомый изгнанник,

Пьет и старый, пьет и малый,

Пьет и шалый, пьет и вялый,

Пьет и бабка, пьет и дедка,

И мамаша, и соседка,

Пьет богатый, пьет и нищий,

Хлещут сотни, хлещут тыщи.

Сто кругов обходят чаши,

И не сохнут глотки наши,

Коли пьем, не зная счету,

Позабывши всю заботу.

Век без хлеба, век без шубы,

Злобным людям мы не любы,

Но отступит злоба черная,

Нашей правдой помраченная. *

(*одна из самых известных средневековых застольных песен на латыни, текст приведён по сайту: https://ru.wikipedia.org/wiki/In_taberna)

Едва ваганты кончили петь, дверь корчмы открылась, и внутрь проскользнул парень лет двадцати, заросший густой щетиной, с длинными светлыми волосами и густыми бровями. Одет он был просто, но держался так важно, словно был королевским кравчим. Видимо, уверенности ему предавали топорик и большой нож, подвешенные к поясу из грубо выделанной кожи.

— Христос воскресе, панове! — звучно приветствовал он собравшихся в корчме.

— Воистину! Воистину воскресе! — отвечала ему нестройным хором толпа.

— А который тут пан Вальтер, именуемый мэтр Клюгехаммер из Данцига? — спросил он, стараясь высмотреть искомого господина среди собравшихся, но полутьма, непривычная после яркого солнца, и дым давали мало шансов вновь прибывшему что-то разглядеть.

— Я здесь, пан! — откликнулся мужчина в синей шапочке. В голосе его слышался небольшой немецкий акцент.

Молодой мужчина протиснулся к скамье, где сидел инженер, слегка поклонился и произнёс, стараясь перекрыть шум голосов вокруг:

— Я Сбышек, от пана Куявского, он меня за вами прислал.

— А, вот что! Не торопитесь вы, пан, — заметил Вальтер, — в письме от пана Куявского ясно было написано быть к пасхе. Я уже второй день мыкаюсь по хатам и сараям, пью и ем на свои деньги, да и на дорогу того, что прислал ваш хозяин едва хватило.

— Не гневайтесь, пан Клюгехаммер, светлый праздник Воскресенья же! — Сбышек улыбнулся одновременно и робко и нагло, отчего у Вальтера пропало желание на него ругаться, да и нужные польские слова он подобрал бы с трудом, видимо мёд оказался крепким, пошатнув его блестящую память. — Сию минуту поедем, вот только лошадка моя отдохнёт и сразу в путь.

— Тогда и мою прикажи подготовить, пан Сбышек, а я мёд допью, — стараясь казаться как можно небрежнее ответил Вальтер.

Вообще все поляки казались ему, человеку размеренному и по-немецки педантичному, ужасно развязными. Бывало, и сам он старался подражать этой развязности, чтобы не выглядеть белой вороной, но естество инженера, привыкшее к порядку, отчаянно сопротивлялось, так что Вальтер даже себе казался каким-то неестественным и чудаковатым.

Всё же, когда они вдвоём выехали на шлях, ведущий к востоку от Гневково, Вальтер немного взбодрился и почувствовал себя увереннее. Кругом пели птицы, а влажная земля звонко чавкала под копытами лошадей. Сбышек в дороге либо молчал, либо, показывая то в одну сторону, то в другую, рассказывал, кому принадлежит пашня или хутор, или лес, который они проезжали. Вот, де, имение Минишевича, а за лесом живёт пан Женьчевский, а дальше рыцарь Жигимонт Кяйстурыльский. Иногда, упоминая очередное труднопроизносимое польское имя, он презрительно морщился, а когда Вальтер спросил, нет ли какой вражды у его пана с этими землевладельцами, только рассмеялся:

— Чтоб пан Куявский с ними дело имел? Вот уж не бывало! Да все эти Минишевичи и Женьчевские ему недостойны в псари идти! Мой вельможный пан от первых Пястов свой род ведёт!

— Кого? — не понял Вальтер.

— Первых королей! — возмутился Сбышек. — Неужто немцы ничего не знают?

— Может история не моя сильная сторона, но мельницу ни ваш пан, ни один его человек построить не может, — спокойно заметил Вальтер, решивший, что поляк на это ничем не ответит.

Так и произошло. Оставшиеся несколько часов пути Сбышек молчал, лишь иногда указывая, куда следовало свернуть.

Уже в сумерках они въехали на узкую тёмную дорогу, пролегавшую через чащу разросшейся лещины. Летом, должно быть, даже в самый светлый час тут царил сумрак.

— Далеко ещё? — спросил Вальтер.

— Почти прибыли, — процедил Сбышек, после чего дал знак немцу молчать и прислушался.

Вальтер расслышал впереди шаги.

— Кто на пути? Отзовись во имя Исуса и Пречистой Девы! — внезапно раздалось из сумрака.

— Ваша милость, это Сбышек с немцем, что по воле вашей приехал! — проорал в темноту поляк.

Шаги раздались отчётливей, за ними последовал глухой топот конских копыт и негромкое лошадиное всхрапывание. Вскоре Вальтер смог разобрать силуэт всадника на могучем коне, за его спиной был другой всадник, а рядом стояли дворе рослых мужчин, державших рогатины наперевес. Когда встречные верховые подъехали ближе, Вальтер разглядел у второго в руках арбалет.

— Сбышка! Прохвост проклятый! Курва мать твоя! Где ты шарахался так долго? Опять хуторских девок караулил? Вот задам я тебе! — заорал всадник на могучем коне, наседая на кобылу молодого человека.

В темноте что-то свистнуло, должно быть плётка, но Сбышек ловко увернулся и принялся ругать на чём свет стоит распутицу, охромевшую кобылу, а более всего наказы своего хозяина, что по мнению Сбышка, были бестолковы, как «пёсья брехня». Всё же он со второго раза получил плёткой удар по спине и, взвыв под дружный хохот мужчин с рогатинами, постарался отъехать как можно дальше.

— Со света до света его тут жду! По дорогам разбойников как мух развелось, курва мать их! А он Мне тут врёт про распутицу! Кобыла охромела! — бушевал всадник, размахивая вокруг себя свистящей плёткой.

Затем он вдруг вспомнил, что кроме слуги есть ещё и другой всадник.

— Пан Вальтер из Данцыга? —