Владислав Бахревский - Василий Шуйский Страница 20

Не больно далеко и отошел от своей деревеньки. Увидел в селе мужика с коровой. Ходит вокруг церкви, ходит. Сын старика удивился, спрашивает: «Ты чо?» — «Да чо! — отвечает мужик. — Отец мой помер, а корову отказал на церковь. Хожу я, хожу, а лестницы не видно».

«Ну, дядя, ты моих дурее!» — решил парень и домой побежал, как бы его дураки беды не натворили…

Царица улыбнулась, но тотчас и поморщилась. Кучера погоняли лошадей, на дорогу не глядя… Кибитку на рытвинах подкидывало, что-то все время позвякивало.

— Я им! — Годунов распахнул дверцу, крикнул кучерам словцо уж такое крепкое, что чуть не шагом поехали.

— А ты, Василий Иванович, сказки знаешь? — спросил Годунов.

— Нет, — ответил князь. — Я сказки слушать люблю.

— Сказка для родовитого человека — забава низкая. «Эт га́удиум эт соля́циум ин ли́ттерис».

— Чужого языка не ведаю, Борис Федорович.

— Так и я не ведаю, — засмеялся Годунов, — для иноземцев выучил, чтоб нос не задирали.

— А что же ты сказал? — спросила служанка.

— То ученая латынь, а сказал я: «И радость и утешение в науке».

— А еще умеешь?

— Умею. «Эт фа́буля па́ртэм вэ́ри ха́бэт» — «И сказка не лишена правды».

— Верно! — сказала вдруг царица Анна.

Голос у нее был глубокий, грудной, но в груди клокотали невыплаканные, затаенные насмерть слезы.

— Не изволишь ли, государыня, что-либо сама рассказать? — спросил Годунов.

— Отчего не рассказать?.. Пока мы в дороге, я все еще в миру. Дальше всему живому во мне будет смерть.

— В монастырях тоже люди! — сказала служанка. — Иные живут не худо. Еще и радуются.

— Господи! Прогневила я Тебя, Господи! Послал бы забеременеть, государь, ради потомства своего, не казнил бы меня — отрешением от мира.

— А ты знаешь, кем себя царь Иван Васильевич величать любит? — спросил Годунов.

— Не ведаю, — сказала Анна, подумав. — В монашескую рясу охотник рядиться.

— Да нет, монашеская ряса для Александровской слободы… Кронусом величает себя Иван Васильевич.

— Кронусом?

— Язычники греки сему богу поклонялись.

— Но почему Иоанн Васильевич равняет себя с идолищем? — В лице царицы явились тревога и недоверие.

— Кронусу было предсказано, — ответил Годунов, доставая горсть семечек, — дескать, с престола свергнет его родной сын. Кронус и давай всех своих деток — а их ему рожали изобильно — в рот пихать.

— Ел, что ли? — удивилась царица.

— Пожирал.

— При чем тут Иван Васильевич? — Анна в ужасе задохнулась. — Не клевещи! Или погибели нам, несчастным изгнанницам, ищешь?

— Я не клевещу, — пожал плечами Годунов, отсыпая семечек служанке. — Государь про Кронуса много раз сказывал. Наложниц у Ивана Васильевича перебывало не меньше, чем у Соломона. И всех детей, дабы не вышло потом смуты, приказано умерщвлять. Так что благодари Бога за свое неплодство. Твое дитя тоже бы убили, ты невенчанная.

Царица побледнела, закрыла глаза.

— Будешь? — Годунов предложил семечек Василию Ивановичу.

Тот убрал руки с колен.

— А я люблю пощелкать.

— Вы хотели сказок, так мою послушайте, — сказала царица, не открывая глаз, и бледность ее сделалась еще белее. — Некий человек, юноша, удалой воин, наехал в чистом поле на свою смерть. Вид ее был страшен, у нее были меч, коса, серп, ножи, пилы, топоры. Всякое, что пригодно для злодейства.

Юноша испугался, но сказал:

— Не боюсь тебя, грозного твоего вида, жестоких твоих орудий!

— Как так? — удивилась смерть. — Меня боится все живое. Передо мной трепещут цари, воеводы, священники.

— Пошла прочь! — сказал юноша. — А будешь передо мной вертеться — рассеку тебя моим мечом. Пошла! В тебе нет никакой удали, один страх.

Смерть так ответила храбрецу:

— Я не сильна, не хороша, не пригожа, но от Адама и до сегодняшнего дня не было удальца, который бы осмелился сразиться со мною. Самсон был тысячекратно тебя сильнее, желал иметь кольцо в земле, чтоб весь белый свет поворотить, но покорился мне. Александр Македонский был царем всему подсолнечному миру, а я взяла его, как беру одиноких, убогих. Царь Давид — среди пророков пророк, но и тот не спасся, не спаслись от меня мудростью царь Соломон и Акир Премудрый.

Много плакал юноша, просил отпустить его хоть на день, хоть на единый час. Нет, не пощадила.

И крикнул он ей, погибая:

— О немилосердная злодейка!

Подсекла его косою смерть, раздробила ему жестокими орудиями все косточки, все жилочки. Но, отлетая на небо, поглядел юноша на тело свое, и показалось оно ему, столь прежде любимое, — падалью.

Царица умолкла.

— Я читал эту повесть, — сказал Василий Иванович.

— Никогда! Никогда не отрешусь я от моего, данного мне Господом тела, от моего образа, от любви, пребывающей в душе моей! — Царица говорила, сверкая глазами на Годунова, надеялась: передаст наушник царский своему господину.

Годунов хмыкнул, высыпал из ладони семечки на голову служанке и вдруг схватил ее за бедра:

— А ведь это в тебе брякает да звенит.

Задрал юбку, запустил обе руки между ногами, снял со своего пояса нож и, хохоча, срезал увесистый кожаный мешочек, набитый деньгами.

— Ишь где пристроила!

Поглядел наглыми глазами на царицу. Сделал к ней движение, а может, это только так показалось Василию Ивановичу.

— Не смей! — крикнул князь, хватаясь за кинжал. — Не прикасайся к государыне!

Годунов изумился, но не злоба — почтительность появилась в его взгляде.

— Ладно, — сказал он, взвешивая на руке мешочек. — Не пустые к Богу собрались.

Ухмыльнулся, поглядел вопросительно на Василия Ивановича и кинул мешочек служанке.

— А я еще сказочку знаю! Жил-был скряга. Услышал: смерть стучит. Открыл скорей сундук, давай золото глотать. Тут смерть в избу и вошла. Стали скрягу отпевать. Читает ночью дьяк псалтырь, вдруг нечистый явился в человеческом образе. Говорит: давай трусить старика. Золото, дьячок, тебе, а мешок мой.

Годунов хохотнул, погрозил пальцем служанке.

— Помни сказочку! Смотри, не обижай царицу. Сбежишь с деньжонками, под землей найду.

Все перевернул! Получилось, что о царице пекся. Тут уж Василий Иванович поглядел на Бориса Федоровича, и тоже почтительно.

Обратно скакали верхами, говорили при боярских детях не много.

В Москве же, прощаясь, Годунов шепнул князю:

— Красивая была Анна Васильчикова! До чего же короткая любовь у нашего царя! Короче заячьего хвоста!

Подождал, что Шуйский скажет, да Шуйский промолчал, как всегда.

Целую неделю площадь перед двором князя Мстиславского оставалась пугалом для всей Москвы. Если кого и утешили новые казни, так одних только пострадавших от злодеяний Васьки Умного, сыскной собаки царя, от происков князей Тулуповых…

Казнил Иван Васильевич своих, остатки опричнины. Но много чужой беде не нарадуешься — род князей Тулуповых-Стародубских был вырублен с корнем. Поместья князя Бориса Давыдовича царь пожаловал бедному своему родственнику, брату царевны Ирины, — Борису Годунову.

И вдруг головы собрали, останки погребли, площадь вымыли, вымели. Царь собрал не просто Думу, но Земский собор. На первом заседании объявил, что собирается взять у монастырей и церквей все их сокровища, ибо не на что воевать. Окончательная победа в Ливонской войне близка, нужны последние усилия, иначе все прежние затраты, пролитая кровь пойдут прахом.

Царю возразил архимандрит Симоновского монастыря Иосиф. Казна монастырей состоит из вкладов многих поколений всего русского народа. Часть этих вкладов можно отдать, но если великий государь возьмет все, он оставит в нищенстве не только храмы и монастыри, а саму Русь.

Иван Васильевич, выслушав Иосифа, снял с головы венец и, поднявшись с трона, положил венец на стол, рядом с другими венцами многих своих уделов и царств.

— Мне прискучило быть государем над столь злокозненными подданными, — сказал Грозный, лицо его посветлело, он словно ношу с себя скинул. — Только и жди измены, а иные готовы покуситься на саму жизнь Божьего помазанника. Всякому моему слову противятся, на всякое царское дело ропщут. С отроческих, с нежных лет всякий день мой отравлен дуростями, упрямством, воровством великих людей и низких. Довольно с меня! Поцарствовал. Вот мой сказ священству и всем земским людям. Оставляю за собой и за царевичем Иваном Ивановичем единственную корону Великого князя Московского, остальное пусть возьмет себе Семион Бекбулатович. Он внук хана Золотой Орды, мудрого Ахмата, который при деде нашем, великом государе Иване III Васильевиче, владел всею Русской землей. Любите и жалуйте, судите и рядите, а я — на покой. Пошли, Иван Иванович.

Земский собор, еще далеко не полный, — не все приехали из далеких городов, из лесных, за горами и реками, обителей, — погрузился в изумление и ужас от новой царской игры, ибо никто не поверил Ивану Васильевичу.