Владислав Бахревский - Василий Шуйский Страница 21

Земский собор, еще далеко не полный, — не все приехали из далеких городов, из лесных, за горами и реками, обителей, — погрузился в изумление и ужас от новой царской игры, ибо никто не поверил Ивану Васильевичу.

Собор молчал, и странно было слышать топотанье ног уходящих и резкий постук царского костяного посоха.

Князь Василий Иванович, будучи царским оруженосцем, уходил вместе с людьми царя. Иван Васильевич сказал свое слово с такой горечью, с такой усталостью в голосе, что князь не только не посмел усумниться в истинности сказанного, но и растерялся: что же теперь будет?

А вышло так, как и задумал изощренный в коварстве внук византийской принцессы Софьи Палеолог.

Пока бояре и дворяне судили да рядили, а митрополит Антоний увещевал архиереев и священство не мешаться в мирские дела, Иван Васильевич, с малыми пожитками, выехал из Кремля и устраивался на Арбатском дворе. Все кареты были оставлены новому великому князю, и ездил Иван Васильевич теперь в телеге. Не на бархате, как бывало, а словно простой смертный, на охапке сена.

Народ дивился, мудрые Богу молились.

Наконец, собравшись с духом, бояре и дворяне, часть священников во главе с протопопом Архангельского собора Иваном подали Ивану Васильевичу несколько сословных челобитий и грамоту от всего Собора. Много было там слов, но разъярило царя сказанное не в бровь, а в глаз: «Не подобает, государь, тебе мимо своих чад иноплеменника на государство поставляти». Грозный услышал от Земства то, чего и в Пыточном дворе не мог выколотить: народ чаял видеть на престоле не отца, а сына! Не Ивана Васильевича — Ивана Ивановича.

И ударили колокола московских церквей. Был тот звон праздничный, а начало ему подал колокол Соборного Кремлевского храма Успения Богородицы.

— Что за Пасха по осени? — удивлялись люди малосведущие.

— Царя на царство венчают!

— Неужто Иван Васильевич помер?

— Помилуй Бог! Иван Васильевич жив-здоров, а на царство венчают Семиона Бекбулатовича.

— Татарина?!

— Татарина.

— Так мы теперь татаре будем?

На это сведущие люди вразумительного ответа дагь не умели.

— На все Божья воля!

Торжество в Кремле совершалось не шуточное.

По красному бархату провели Семиона Бекбулатовича от царского дворца до Успенского собора с великим почетом. Впереди несли Животворящий Крест, с частью Древа от Креста Иисуса Христа. Сей Крест был прислан вместе с царскою шапкою и прочими регалиями василевса Византии Константина Мономаха для венчания на великокняжеский киевский стол князя Владимира Всеволодовича. Регалии те: золотая цепь, бармы да сердоликовая чаша римского кесаря Августа. Константин Мономах был дедом Владимира Всеволодовича по матери. Возложив на себя регалии багрянородных правителей Византии, венчавшись царьградским венцом, князь Владимир Всеволодович был наречен Мономахом. Ибо соединился с багрянородными многими узами: кровью, фамилией, таинством венчания, царской шапкой, Животворящим Крестом, порфирой и возложением на плечи и на грудь символов царской власти.

Государь Иван Васильевич венчал Семиона Бекбулатовича вместе с митрополитом Антонием.

Вот так же хлопотал лет семьдесят тому назад великий государь Иоанн III Васильевич Грозный. (Из Грозных он был первым.) Внука своего Дмитрия на царство венчал. Рассердился на царицу Софью, принцессу византийскую, на сына Василия опалу наложил… Из-за этого венчания бедный князь Дмитрий всю жизнь просидел в тюрьме.

Всегда и во всем покорный митрополит Антоний новой затее не противился. Совершил венчание по древнему византийскому правилу. Семиона Бекбулатовича обрядили в соборе в царские ризы, возложили на плечи бармы, надели на грудь золотую цепь, увенчали голову шапкой Мономаха, помазали миром — и царь готов.

Антоний сказал новому государю наставление, Иван Васильевич и сын его Иван Иванович поклонились венчанному на царство, ибо сами были теперь князья удельные, а Семион Бекбулатович — царь и великий князь всея Русии.

Три старших брата Шуйских — Василий, Андрей и Дмитрий были на том венчании.

— Кому же теперь станем служить? — шепнул Андрей Василию.

И глянул Василий на Андрея, да так, что тот онемел.

Когда же ехали с царского пира домой, обнял младших братьев и пошептал каждому на ухо:

— Слава Всевышнему! Иван Васильевич не отставил нас от себя! Поеду завтра в Троице-Сергиев монастырь, помолюсь за всех нас.

В монастыре узнал: архимандрит Симоновского монастыря Иосиф сложил с себя сан, остался в обители простым иноком.

Увы! Увы! Не спасло смирение монаха. Отпраздновав восшествие на престол Семиона Бекбулатовича, Грозный казнил Иосифа.

А Земский собор продолжал свои труды, хотя и почитал себя заложником царского коварства. Отречение Иоанна Грозного от верховной власти — морока. В Казани и Астрахани о том отречении не только писать, но и говорить запрещалось, говорунам языки резали.

Но Семион-то Бекбулатович — явь! В драгоценной царской порфире, с венцом великого князя всея Русии, восседал он на троне, слушая приговоры Боярской думы.

Все знали: игра! Новая опричнина! А все же были и такие, кто забывался, глядел на Семиона Бекбулатовича с надеждой: чем не царь? Величав, ласков, никому злого не желает.

Пока Земство мыкало свою новую печаль, московский князь времени даром не терял, делил царство надвое, как в опричнину. Себе взял Псков, Ростов Великий, Зубец, Ржев, Шелонскую пятину Новгородской земли, Казань и многие другие земли. Царю Семиону Бекбулатовичу отошли Владимир, Муром, Мценск.

В Думу Иван Васильевич с сыном своим Иваном Ивановичем являлся не иначе, как в свите митрополита Антония, сидел в задних рядах. Да вот только в «удел», на свою службу Иван Васильевич мог взять любого дворянина великого князя, а великому князю Семиону Бекбулатовичу принимать из «удела» было настрого запрещено. Правду сказать, перешедший к Грозному терял свои поместья на земле царя Семиона, но получал от Ивана Васильевича новые в землях удела.

Братьям Шуйским, Василию и Андрею, тоже были пожалованы угодья в Шелонской пятине.

Пришла осень, пошли дожди, полились обильно новые людские слезы.

Разобравшись с уделом, Иван Васильевич устроил Удельную Думу. Сыск поручил постельничему Дмитрию Ивановичу Годунову, заодно пожаловал чином боярина. Стал боярином Афанасий Нагой, а брат его Федор — окольничим.

Власть для того и власть, чтобы властвовать.

Как молнией поразило гневом Грозного близких людей царевича Ивана. Скатилась с плеч голова его троюродного брата Протасия Васильевича Юрьева-Захарьева. Бомелей назвал, а Грозный вспомнил. Возвратили из десятилетней казанской ссылки боярина князя Петра Куракина — и сразу на плаху. Расправился Иван Васильевич и с бывшими опричниками. Отрубили голову князю Даниле Друцкому, проредили род Бутурлиных. За усердную службу казнили боярина Ивана Бутурлина, его братьев окольничих Дмитрия и Бориса. Иону Бутурлина зарезали дома, вместе с сыном и с дочерью.

Посылал своих псарей удельный Московский князь и в приказы. За приказным столом задушили дьяка Иосифа Ильина, трех подьячих, прибили пятерых крестьян-просителей, чтоб страстей потом не рассказывали.

Из Архангельского собора, не дождавшись конца службы, выхватили соборного протопопа Ивана — хранителя царских гробов. Пролить кровь священника постыдились — утопили.

Кончилось наконец разбирательство дела архиепископа Новгородского Леонида. Зашили беднягу в медвежью шкуру, пустили двух-трех собак, и тут Иван Васильевич помиловал архипастыря. Посадили в яму на хлеб и воду. После дыбы, после кнута, прижиганий архиепископ Леонид недолго был тюремным сидельцем. Умер 20 октября.

Насытившись пролитой кровью, удельный князь тишал.

Было заведено два сыскных дела — на Крутицкого владыку Тарасия и на владыку Антония. Доносчики обоих обвиняли в неблагочестии. Дело Тарасия тянулось уже целый год… Но удельный князь, слушая новые доносы на иерархов, помалкивал.

И вдруг слетел, как орел с гнезда, напал на птицу великую, на гнездовье богатейшее. Федец Нагой с двумя сотнями царских слуг наехали ночью на двор боярина, родного брата покойной царицы Анастасии, на дядю Ивана Ивановича, почтеннейшего, Богом береженного Никиту Романовича Юрьева-Захарьина. Подчистую ограбили. Вывезли из дома, из кладовых, из погребов все, что там было, даже лошадей увели.

Об этой изумившей Москву истории англичанин Горсей так напишет: «На следующий день (после грабежа. — В. Б.) Никита Романович послал к нам на Английское подворье, чтобы дали ему низкосортной шерсти сшить одежду, чтобы прикрыть наготу свою и своих детей, а также просить у нас какую-нибудь помощь».

Впрочем, уже зимою, через полтора месяца после ограбления, Никита Романович был послан вести переговоры с немцами.